Поражающий агент - Фридрих Незнанский

В о п р о с. Баткин никак о нем не упоминал?

О т в е т. Баткин не тот человек, что на работе станет говорить о посторонних вещах.

В о п р о с. Хотите еще что-нибудь добавить?

О т в е т. Мне не нравятся ваши вопросы. Николай Львович будет недоволен, когда узнает, что мне столько о нем пришлось говорить.

– Это не ваша забота".

– Что скажешь? – поинтересовался Грязнов.

– А ты что скажешь?

– Ни полслова, нигде не прокололся. За шефа горой стоит. Надо тебе побеседовать с этим Будниковым. А лучше мне.

– Это само собой. А больше ничего не заметил?

– Жена Баткина и его лучший друг умерли в один год.

– Смотри-ка, заметил, – обрадовался Турецкий. – А еще?

– Ну что еще. Соседка Баткина – географ-аспирант, и покойник Макарычев был географ.

– Смотри-ка, опять заметил, – обрадовался Турецкий.

– Ну ты меня совсем за дурачка держишь, что ли, – обиделся Грязнов. – Поехали куда-нибудь перекусим.

– Давай. Я тут знаю одно славное местечко, «Пушкинъ» называется.

– Это где ты с фээсбэшником обедал?

– Ты за мной наружку прикрепил, что ли?!

– Не психуй, Саня, Меркулов рассказал.

За пельменями с грибами договорились о распределении ролей. Турецкий брал на себя Будникова и молодую соседку Баткина, а Грязнов – Китайгородского, поскольку его еще сначала надо было найти.

Турецкий долго не мог решить, с кого же все-таки начать, с Будникова или с Марины Коваленко. Конечно, хотелось в первую очередь пообщаться с молоденькой и, как он надеялся, хорошенькой аспиранткой, но чувство долга перевесило: заведующий бактериологической лабораторией был несомненно более значимой фигурой. Справедливость, однако, восторжествовала: в Институте молекулярной биологии женский голос ответил, что Анатолий Вячеславович до вечера будет занят, что он сейчас проводит исследования и с ним даже связи нет. Наверно, в своем дурацком скафандре что-то из колбочки в колбочку переливает, подумал Турецкий и позвонил Коваленко. Дома ее не было, но в протоколе допроса имелся и служебный телефон. Встретились через полтора часа на Воробьевых горах, в студенческой стекляшке.

Коваленко оказалась длинной, немного нескладной шатенкой, настороженно поглядывающей из-под черных украинских бровей. Она, конечно, заявила, что все, что знала, давно уже рассказала, но Турецкий успокоил барышню, несколько досадуя на себя, – стотысячной фразой, что это беседа неофициальная и ему важны не столько ее сведения, сколько ее мнение. И как ни странно, в стотысячный раз это сработало. Коваленко как-то расслабилась и даже заказала себе белого вина.

– Скажите, Марина, как давно вы снимаете квартиру в Орехове-Борисове?

– Полгода, наверно, не больше – как в аспирантуру поступила. А что?

– Разве ваше заселение как-то связано с аспирантурой?

– Ну понимаете, там такой парк замечательный, и вообще мне показалось, что там будет хорошо работаться.

– Ну и как, ваша надежда оправдалась?

– Вполне, – пожала плечами Марина. – После общежития-то…

– Как вы сняли эту квартиру?

– Случайно. Можно было, конечно, продолжать жить в общаге, комната была за мной, но тут подвернулся этот вариант. Мой научный руководитель Семен Израилевич… я как-то зашла к нему: нужно было кое-что уточнить о Шпицбергене…

– А какова тема вашей диссертации?

– «Динамика и морфология ледникового покрова Восточной Антарктиды».

– А, – многозначительно сказал Турецкий. – Продолжайте, пожалуйста.

– Так вот, а у Семена Израилевича как раз был Баткин.

– Они же приятели, да? – как можно более буднично спросил Турецкий.

– Да нет, они даже знакомы не были, просто Баткин консультировался по одному вопросу на нашем факультете – и его отослали к Семену Израилевичу. А тут я пришла. Семен Израилевич спрашивает: «Нашли квартиру, Марина?» Я говорю, что нет пока.

– А чем интересовался Баткин, вы, конечно, не знаете?

– Как раз знаю! – буквально подпрыгнула Марина. – Вот это-то как раз самое интересное. Замечательное совпадение. Я же занимаюсь Севером и Дальним Востоком, а Баткин искал материалы по Камчатке. И Семен Израилевич тоже. Он мог бы, конечно, Баткину и сам помочь, но вместо этого меня предложил. Он такой у нас, Семен Израилевич, он всем помогает!

– Обязательно с ним познакомлюсь, – пообещал Турецкий. – Так чем же таким конкретным интересовался Баткин?

– Камчаткой.

– Камчаткой? – переспросил озадаченный Турецкий.

– Да, Камчаткой первых двух десятилетий прошлого века. Ну и всякими там окаменелостями и озверелостями.

– Простите, я ничего не понимаю, – вынужден был сознаться Турецкий.

– Ну что же тут непонятного? – удивилась Марина. – У него были какие-то важные сведения о Камчатке, он мне потом показывал один документ. Так вот, он искал описание местности, которое там указано… А когда узнал, что я могу ему помочь, сказал, что его соседи квартиру сдают и если я хочу, то могу ее посмотреть. Вот так все и совпало.

– Марина, – строгим, родительским тоном сказал Турецкий, – у вас сохранился этот документ?

– У меня нет, но у Николая Львовича он точно есть.

– Еще бы найти Николая Львовича, – вздохнул Турецкий, – совсем была бы красота.

– Да вы не поняли. Он у него дома. И я знаю где. Вы же наверняка можете в его квартиру попасть, если хотите, конечно.

…Едва подъехав к шестнадцатиэтажной башне, в которой жили Баткин и Марина Коваленко, Турецкий понял, почему все в один голос говорили о Царицынском парке. Дом стоял как бы на краю города. Перед ним только станция метро, пара магазинов, а дальше через дорогу – густой массив, так сказать, смычка города и деревни.

Поднялись на одиннадцатый, баткинский этаж. Турецкий достал из пакета фельдъегерской почты мудреный многозубчатый ключ. Вошли в квартиру. Наметанным взглядом Турецкий определил, что здесь две комнаты. Первая же, это было видно еще из дверей, забита книгами.

И вдруг незатейливая мысль пришла ему в голову. Турецкий посмотрел на аккуратно сложенную обувь в прихожей, на чистую скатерть на кухне. Рассеянный академик, говорите, профессор кислых щей? Турецкий повернулся к Марине, которая уже прошла в первую комнату.

– Мариночка, а кто здесь убирает? Есть у Николая Львовича домработница?

– Конечно, разве мужчина может сам так убраться?

– А как бы мне ее найти?

– На холодильнике телефон.

Однако Марина тут все неплохо знает. А Будников не называл ее в числе близких знакомых академика. Турецкий прошел на кухню. На дверце холодильника висел магнит, здесь иногда пришпиливают бумагу, Денис Грязнов так делает. Но под магнитом ничего не было. Войдя, Марина удивилась:

– А раньше был листочек с ее телефоном, я точно помню. Но это ничего, вы ее просто найдете, она дворником у нас во дворе работает, наверно, и живет рядом, на Шипиловской.

Турецкий пошел в туалет. Выйдя оттуда в комнату, спросил:

– Ну хорошо, нашли этот документ?

– А что его искать? Вот он висит.

– Висит? – не понял Турецкий и проследил за направлением ее руки.

Над рабочим столом, в череде всяких наградных дипломов, висела коричневая рамочка, внутри которой под стеклом был вложен лист пожелтевшей бумаги, на нем твердым круглым почерком, явно перьевой ручкой, были выведены несколько десятков строк. Турецкий снял рамочку со стены и уселся в кресло.

– Сделать чаю, Александр Борисович? – крикнула Марина с кухни.

Турецкий неопределенно промычал в ответ.

"Аминь глаголю вам, понеже сотвористе единому сих братии. Моих менших. Мне сотвористе (Мф. 25, 40).

В 1916 году я, будучи епископом, отправился на собаках в глубь Камчатской области и доехал до селения Гональского. По неоднократным прошлым посещениям оно запомнилось мне как многолюдное. Теперь же, въезжая в село, я обратил внимание на то, что собаки из моей упряжи, против обыкновения, не издавали радостных звуков, почуяв жилье. Впрочем, некоторые из них неуверенно взвыли, но встречного лая от местных собак не последовало. Меня поразила мертвая тишина. Во всех избушках окна были заколочены, а на кладбище я обнаружил много новых могильных крестов. Только один человек – сельский староста – вышел мне навстречу. На мой недоуменный вопрос по поводу необычного безлюдья он сказал: «Хворь здесь страшная. В жилищах покойников штабелями складывают, могилы не успеваем рыть, да теперь, кроме меня, и некому, но и я не могу: земля глубоко промерзла. В живых осталось всего лишь восемь человек, я девятый, но на ногах только я один. Остальные лежат…»

Мы вошли в избушку. На полу вповалку на соломе лежали умирающие. Среди них особенно тяжелое впечатление производили мечущиеся в агонии роженица и рядом с ней умирающая повивальная бабка, желающая помочь в тяжелых, страшных, трагических родах. Тела и лица больных были покрыты черными, кровавыми гнойниками. Некоторые из больных узнали меня. Они радостно восклицали: