Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потрясение было настолько сильным, что мы стали избегать друг друга. А его книга тем временем продавалась все лучше и лучше, слава росла, театры наперебой рвались ставить его пьесы. Только через полгода, а то и через год отношения стали немного налаживаться. Я пытался избавиться от разочарования, говоря себе: он гений, гении — предатели, они в этом не виноваты, не держи на него зла. Через полтора года в присутствии Кати состоялся первый примирительный разговор. Постепенно мы снова нашли общий язык, несмотря на то что долго не виделись. Но у меня больше не было ни сил, ни желания усмирять его манию величия и высказывать конструктивную критику, в которой он нуждался.
В будущем Брашу так и не удалось достичь тех рекордных тиражей, не удалось написать столь же сильную прозаическую книгу, как «Сыновья умирают до отцов». А в девяностые годы он по разным вопросам обращался ко мне за советом и дарил свои книги, в которых, отчасти из угрызений совести, отчасти из сентиментальности, писал: «Моему первому издателю».
Эмине Севги Эздамар
ДОРОГОЙ БЕССОН
© Перевод Т. Набатникова
Вечером я должна была сесть в поезд на Берлин, а днем ко мне пришел мой разведенный муж и пригласил меня покататься на корабле по Босфору. Он купил гранат, разломил и дал мне половину. На корабле мы не разговаривали. Время от времени я вглядывалась в его лицо. Мне хотелось быть крошечным существом, которое могло бы разместиться на этом лице — там есть реки, долины, горы, колодцы, пашни. Мне хотелось пройтись по ним, а потом залечь в его длинных волосах и спать. Мимо шла цыганка, глянула на нас и сказала: «Дай мне тридцать лир, а я дам тебе талисман, который превращает любовь в сахар». Он дал ей денег, и цыганка взяла мою ладонь: «В тебе много скорби». Камешек, который она мне дала, надо было выбросить в море: мою скорбь. Вдвоем смотрели мы, как круги расходились по воде, когда камень пошел ко дну. Мой муж процитировал Константиноса Кавафиса:
Сказал ты: «Я найду другую землю,Море я найду другое.И город разыщу другой —Конечно, будет лучше онА здесь любой порыв душевный обречен..»[25]
Когда мы вернулись домой за моим чемоданом, бабушка взяла его за лацканы пиджака и сказала: «Она уезжает из-за тебя». Он поцеловал ее и дал мне в дорогу четыре подарка: баночку оливок, бутылку ракии, платье и книгу стихов Кавафиса.
Поезд медленно катился мимо стамбульских домов, шел дождь. В одном окне я увидела на столе вазу с фруктами. Рядом лежало надкушенное яблоко. В другой комнате старик читал газету, старые деревянные дома намокли от дождя, и, когда поезд совсем замедлил ход, я подумала: эти деревянные дома не могут говорить.
В поезде я поклялась, что больше никогда не выйду замуж, не хочу еще раз пережить разрыв, отныне мы с одиночеством родня. Я взяла присланную Йозефом книгу об учениках Брехта и режиссере Бенно Бессоне и начала читать:
Конечно, сегодняшнее искусство Бессона немыслимо без Брехта и выглядело бы совсем иначе, не будь Брехта. Многие моменты в инсценировках Бессона явно свидетельствуют об этом родстве. Однако для Бессона понятие «ученик Брехта» никогда не было связано с понятиями «рабское подражание» и «безоговорочная апология». Зрелость актерского представления — вот что в равной степени присуще всем постановкам Бессона. Тот диапазон выразительных средств, какой способны развернуть его актеры, неизменно вызывает восхищение…
Поезд из Стамбула до Берлина шел трое суток, а я все снова и снова бралась за эту книгу. Какой-то турок спросил меня:
— Красотка, ты что, любовью с ней занимаешься? У тебя глаза блестят и грудь вздымается, когда ты ее читаешь.
Раз за разом смотрела я на снимок Бессона, сделанный во время репетиций «Дракона» Евгения Шварца. На правой щеке у него была родинка. Выглядывая за окно, я видела это лицо над холмами, какое-нибудь дерево напоминало его. Иногда всплывало и водружалось на холм лицо моего мужа, тогда я снова утыкалась в книгу. После Австрии начался дождь, он барабанил в окна поезда, заливал одиноко ютившиеся дома и стегал по спинам плетущихся восвояси коров.
Вот мы и в немецкоязычном пространстве, подумала я: коровы понимают по-немецки, собаки, кошки понимают по-немецки, а Австрия похожа на открытку, которую разве только не пошлешь домой, наклеив почтовую марку.
Ночью меня разбудила турчанка с соседней полки: «Давай ладони, полиция идет». Она окатила мне ладони одеколоном, и — щелк! — в купе зажегся свет.
— Пограничный контроль ГДР, ваши документы, пожалуйста.
— Мы что, уже в Восточной Германии?
— В Германской Демократической Республике, — сказал молодой полицейский. Он работал очень быстро, весь поезд уже проснулся, всюду горел свет. Поезд медленно шел вперед с мокрыми от дождя окнами. Все было как в замедленной съемке: пейзажи, проплывающие мимо огни, жесты пассажиров. От одежды гэдээровских пограничников пахло мокрой шерстью. Я сказала одному из них:
— Я люблю Брехта.
Он ничего не ответил, только вынул на мгновение зажатый в зубах карандаш, а потом снова закусил его, чтобы свободными руками поставить штамп. Члак-члак. Я спросила у женщины, которая спрыснула мои ладони:
— Зачем вы полили меня одеколоном?
— Не знаю, я волновалась.
Когда поезд проходил мимо какой-то восточногерманской станции, из будки вышла и остановилась гэдээровская железнодорожница. Люди в вагоне, только что проснувшиеся, смотрели на эту женщину так, будто утром очнулись в своих креслах перед все еще работающим телевизором. Когда пограничники ушли в другой вагон, а поезд уже рассекал бескрайние поля, я увидела в коридоре двух мужчин. Один открыл окно, достал из кармана газету, высунул голову наружу, посмотрел налево, направо и воскликнул:
— Забрасываю тебя, газета «Бильд», на вражескую территорию. Не оплошай, камрад.
Газета вспорхнула, но ее тут же растерзало ветром и дождем. Его друг спросил:
— А что там было напечатано?
— Курд Юргенс. Шестьдесят лет, а ума ни капли[26].
В Западном Берлине я поставила свой чемодан в ячейку камеры хранения на вокзале Цоо, чтобы скорее поехать в Восточный Берлин к Бенно Бессону.
Ноябрьское небо нависало как грязный ксерокс неба над Берлином[27], в каком-то кинотеатре Западного Берлина шел фильм «Поруганная честь Катарины Блюм». Западные берлинцы чихали в поезде городской железной дороги. Город грипповал. На пограничном пункте «Фридрихштрассе» чихал и восточноберлинский пограничник, держа в руках мой паспорт и сличая лицо с фотографией. У него, как и у Бессона, на щеке была родинка, но только на левой.
— Пожалуйста, отведите волосы, — сказал он. На фото у меня волосы забраны вверх.
Тут я объявила всем пограничникам:
— Я еду к Бессону.
На пятимарковой восточной купюре, которую я выменяла на западные деньги, был изображен мужчина в шапке, его звали Томас Мюнцер. Под ним было написано:
Государственный банк ГДР. Пять марок.
Германская Демократическая Республика.
1975
ТВ 937 012
Бессон был художественным руководителем «Фольксбюне». Вахтер, прочихавшись, набрал чей-то номер и велел мне ждать внизу в фойе. Потом снова расчихался.
Я прождала четыре часа, а поскольку читать было нечего, я постоянно перечитывала номер купюры ТВ 937 012, пока это число не стало казаться мне телефонным номером, по которому непременно нужно позвонить. Я не купила себе ни кофе, ничего — боялась потерять телефонный номер — и положила денежку на столик рядом с рекомендательным письмом к Бессону от цюрихского книготорговца еврея Пинкуса. В письме тот уверял Бессона, насколько важно для Турции и турецкого театра, чтобы именно я смогла у него учиться. При этом Пинкус знал меня только по моим письмам к Йозефу, которые тот ему зачитывал. Левая бровь Томаса Мюнцера немного приподнималась. Когда Бессон внезапно предстал передо мной, я протянула ему письмо и пятимарковую купюру. Бессон вернул деньги, вскинул свои густые брови и уставился на меня. Я взяла из голубой пачки «Голуаза» сигарету и закурила, пока он читал письмо. Потом Бессон снова посмотрел на меня и на голубую пачку «Голуаза».
— Господин Бессон, — сказала я, — я пришла, чтобы научиться у вас театру Брехта.
Бессон ответил очень спокойно:
— Милости просим. Я отведу вас к своей секретарше, после чего вы сможете присутствовать на репетициях пьесы Хайнера Мюллера. Скажите секретарше, чтобы она направила вас в Международный институт театра, там вам выдадут гэдээровскую визу.
— А нельзя ли мне почитать в архиве ваши старые заметки к пьесе Брехта «Добрый человек из Сезуана» и перевести их для моих стамбульских друзей на турецкий язык?