Поцелуй богов - Адриан Гилл

Джон крепко прижал основание ладоней к глазам. Пожалуй, не все. Такова уж природа мифологических спариваний: когда божество исчезает, смертному кое-что всегда остается: золоторунный баран, стадо белых коров, пещера с ложем из золотых монет или, если особенно не повезет, беременность парой лебединых яиц. Джон оценил непоправимый крах своего существования и в самой глубине глыбы обнаружил, что досталось ему. Поэзия. Он поэт Джон Дарт.

Наутро он проснулся с головой как точильный камень. Мучило отвратительное ощущение: что-то жутко не так. С тупым, чмокающим звуком, как скрипящий лифт, опустилась и сковала депрессия. Джон попытался выпарить перепой в ванне, затем надел свой единственный костюм, чистую рубашку и галстук. Ношение пиджака было его изобретением — так он избавлялся от похмелья: выглядишь снаружи чистым и пристойным и подстраиваешься изнутри. Он осторожно спустился вниз в теплую кухню. Дес варил кофе.

— Привет, парень. Выглядишь круто. Чистая рубашка и чищеные ботинки. Куда-нибудь собрался?

— Нет. У меня перепой. Чувствую себя, как в аду. Кстати, спасибо за виски.

— Не стоит.

Зевая, вошла миссис Комфорт. На ней была невероятная помесь ночной рубашки и пеньюара с лентами и отделкой из марабу. Груди болтались, словно пара балластных мешков на перекинутой через шею веревке.

— Здравствуй, незнакомец. У тебя прелестный вид. — Она подошла и поцеловала Деса в губы. — Доброе утро, любовничек.

Темная рука поглаживала по животу.

— Позавтракаешь с нами, Джон? — Миссис Комфорт зевнула и поцеловала его в щеку. Одна грудь выпала и с мягким шлепком угодила ему на руку. — Извини мою сиську.

— У него перепой. Топит свои печали.

— А чего ему печалиться. Хорошая поджарка — вот что ему необходимо. Вышибить пары.

— Нет, правда, миссис Комфорт, мне надо на работу.

— Забудь. Позвони и скажись на сегодня больным. Позавтракаешь с нами. Ты ведь останешься, Дес? Все не находится повода сделать хорошую поджарку.

Они сидели за покрытым жаростойким пластиком столом, окруженные китайскими кошечками, пластмассовыми клоунами, открытками с Ямайки, вырезанными наподобие дельфинов коробочками из ракушек и кокосовых орехов и «Радио-1», и ели яйца, бекон, сосиски, бобы, «черный пудинг»[31], поджаренный хлеб, помидоры, грибы, пирожки и сироп. Дес все обильно сдобрил соусом чили. И они пили коктейль из концентрированного сока манго и кофе. Джон начал рассказывать о Ли.

— Несчастный мальчик. Ты должен по ней скучать. Мы, конечно, видели газету и все такое и ее саму, когда вы ездили за город.

— Понимаю, каково тебе сейчас, — заявил Дес. — Именно такое случилось однажды со мной.

— Это когда? — усмехнулась миссис Комфорт, подливая себе кофе. — Во сне?

— Случилось, — настаивал Дес. — У меня с тобой. Видишь ли, приятель, она была звездой.

— Не свисти. Я была девушкой из хора.

— Огромной звездой. — Дес говорил с жаром. — По сравнению со мной, обычным парнем. Я увидел ее в Брикстонском театре. На улице было сыро и холодно, и я взял билет на задний ряд. А там все оказалось таким красивым и чудесным. Волшебная история.

— Пантомима, дорогой. «Аладдин». Мы были потрясными статистками — панталоны, как в гареме, и шляпа со страусовыми перьями.

— Я ее сразу заметил. Больше на сцене никого и не было.

— Только Чарли Дрейк и Бернард Бресслав. Ужас до чего хороши.

— Я ходил туда каждый вечер. Клянчил и занимал на билеты деньги.

— А мы развлекались. Стали его высматривать. Огромный черный малый в синем костюме в амфитеатре в окружении орущих детей. Он казался невероятно торжественным.

— Потом начался последний спектакль. Театр уезжал, а я с ней так и не заговорил. Оставался в этом холодном городе. Тогда я подошел к дверям в служебное помещение и сказал, что хочу видеть Карен дю Пре.

— Мой сценический псевдоним.

— Старикашка у входа спросил, не родственник ли я, и гнусно ухмыльнулся.

— Он был недурен. Нам не следовало встречаться с ухажерами, но Сид завопил: «Тут негр к мисс дю Пре», — и все девочки прыснули.

— Я поднялся в уборную — она была одна на всех. Сердце подкатывало к горлу — никогда я так не нервничал. Думал: чернокожий и столько белых девушек. Они меня побьют и выставят вон. Но мне надо было ее повидать, и я вошел. А там — слышь, парень, я не знал куда смотреть: в маленькой комнатушке всюду титьки и задницы.

— Девочки сделали это нарочно. Озорницы — сняли одежду и расселись, будто масло не тает, будто так и надо. Они умели дразнить, шалуньи. Видел бы ты его: глаза уперты в собственные ботинки, с охапкой фиалок, изо всех сил старается ни до чего не дотронуться. Симпатичный и очень серьезный. Он пригласил меня выпить, и я согласилась. Мы отправились в паб. Он оказался вежливым, милым, с хорошими манерами. На мне было платье — очень красивое и дорогое, от Фенвикса. Мода была не то что сегодня — стоящих вещей не так много. А у меня оторвалась и висела кайма на подоле. Он сказал: «Я пришью. Я портной. Живу здесь рядом, за углом». «О-о, — подумала я. — Симпатичный, с хорошими манерами и шьет!»

— Ко мне в комнату девушки ни разу не приходили. И уж конечно, белые. И я молился, чтобы не вышла хозяйка.

— Это была маленькая комната в доме без лифта. Все чисто, аккуратно сложено и убрано на место. Швейная машинка и газовая плита. — Миссис Комфорт подалась вперед и погладила Деса по руке.

— Я заварил чай.

— Да, с ромом. Восхитительно. И сказал: «Скинь юбку». Так и сказал: «Скинь». Что ж, он был портным, а я не слишком застенчивой, чтобы испугаться блистать исподним. А потом подумала: очень уж ты резвая — в комнате чернокожего, без юбки, а знаешь его всего-то пару минут. — Она потрепала его по щеке. — А потом я не надевала ее тридцать шесть часов.

— Что было, то было, — усмехнулся Дес.

— Мы лежали на крохотной кровати, пили сладкий черный чай с ромом и слушали шипенье огня.

— И занимались любовью.

— Тс-с… Ему об этом неинтересно знать. А я поняла, почему говорят, что о таком конце можно только мечтать. — Миссис Комфорт поднялась и начала мыть посуду.

— О какой его части: первых шести дюймах или последних?

— Глупый мальчишка!

— Значит, вот как все было, — проговорил Джон. — Вот как вы сошлись.

— Нет. Я уезжала в семь часов в понедельник. Мы открывали сезон в Кардиффе. К тому же я была замужем. Что-то вроде этого — хотела сказать супругу последнее прости. И собиралась за границу — в Дубай, Сингапур, в круиз. Мы не виделись десять лет.

— Я писал.

— О да. Ужасные, официальные письма: «Оно летит от меня и, я надеюсь, доберется до тебя». К тому времени большинство препятствий отпало: муж, второй муж, два выкидыша и моя задница. Дес заимел ателье, дочь, поседел, приобрел радикулит. Битлы пришли и ушли, исчезло кабаре и девочки из хора, а я работала с великим Тольдини — проделывала замечательные штуки: дважды за вечер упаковывалась в ящик со множеством голубей. Выступала в мужских клубах. Я и раньше привыкла иметь дело с перьями. Но не с такими, а теми, что растут на живых птицах. И начала подумывать об уходе. Как-то оказалась в Брикстоне и разыскала его — в крошечном ателье, среди приятелей в шляпах, похожих на пирог со свининой. И самое смешное — у меня остановилось сердце. Это после той жизни, которую я вела. Вспомнила узкую кровать, газовую плиту и поняла: он именно то, что мне надо.

— Она была все та же, приятель. Звезда, самая красивая женщина в мире. Так что мне понятно, что тебе пришлось испытать. Я ждал десять лет, но ожидания того стоили.

— Вот что тебе требуется, чтобы оклематься. — Миссис Комфорт потрепала Джона по волосам. — Завтрак и горячая бабенка. Ну как, тебе лучше? — Ее грудь мазнула его по щеке.

— Намного. Спасибо.

— Молодец. Расслабься сегодня. Полежи почитай.

Джон вернулся в свою комнату, сел за стол, но чувствовал себя нисколько не лучше. Депрессия прошлой ночи по-прежнему болталась за плечами, как осенний грачевник, но, как ни странно, в ней ощущался отголосок мрачного удовольствия. Счастливое окончание романа Деса и миссис Комфорт не вселило надежды, но дало возможность почувствовать себя изгоем, посторонним, ловить золотое сияние извне, из горького холода. Но в то же время привнесло в его песню самосострадания звучание цыганской скрипки и превратило мрачную апатию в слезливое томление.

Джон начал писать. Строфы, слова, рифмы получались с отчаянной легкостью. Сомнений не оставалось. Поэзия стучалась, ломилась, занимала очередь, просилась на бумагу и боялась, что о ней позабудут. Сочинение всегда давалось Джону с трудом. Оставалось не внутренней потребностью, а тяжелым занятием. Но сегодня поэзия им совершенно овладела, и он источал стихи. Не законченные, не совершенные, не «Кубла-хан»[32], а грубые, неотесанные, неотшлифованные блоки — начала, середины, куплеты, четверостишия, мысли и наброски. Потом все можно сократить и довести до ума. Но Джон чувствовал, что слова настоящие и исходят не как прежде, а откуда-то из глубины. Это доставляло удовольствие.