Часовщик - Родриго Кортес

— Иди, монах, — отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. — Я подумаю над предложением Его Святейшества.

— Ну, что? — принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.

— Обещал подумать… — бессильно выдохнул Томазо.

Гаспар вытаращил глаза.

— Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!

Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался хотя бы на мгновение надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.

— Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?

Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое — на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца — опрятных, приветливых и очень, очень участливых.

— Боже! Кто вас так отделал?.. — ужаснулись визитеры.

— Вы уже написали жалобу епископу?

— Никто не имеет права так обращаться с учениками!

Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…

Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.

— Австриец сначала надавил, а потом отпустил, — проронил он. — Но ведь и я еще на что-то гожусь…

Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой:

— Боже, ты его обуздал! Господи Боже…

Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви, зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.

— Гнида он, этот ваш Марко! — в сердцах бросали ремесленники. — Доносчик и мерзавец!

Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.

— Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…

Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших и отправился на кладбище.

— Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?

— Нет такого места, — сурово отозвались могильщики.

Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду — узнать, каковы были последние слова блаженного.

— Марко? — прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир. — Жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…

— Что за чушь? — оторопел брат Агостино. Живой, а потому непригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.

— Хотите поговорить с ним? — улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. — Он здесь, в нашем сарае…

Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.

Этот сукин сын и впрямь был жив.

На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга и очень мешали Бруно думать. А подумать было над чем.

Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, — пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.

— Покайтесь… — гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.

Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.

— Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… — где-то далеко гнусавил блаженный.

Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда не годными и чрезмерно капризными шестернями.

Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.

— Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!

— А в чем дело? — подскочили друзья.

— Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.

Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии, королева Изабелла.

Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев — за ноги, безо всякого уважения — оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.

«Сейчас она им всем задаст…» — не без тени злорадства подумал Томазо.

Он искренне уважал эту энергичную, решительную особу и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.

«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»