Солнце далеко - Добрица Чосич

Среди них был и Гвозден. Но его часто лишало покоя сознание безмерной цены, которую народ платит за эту войну. И в то же время эта цена обязывала выдержать до конца. Последнее немецкое наступление он считал самым тяжелым из всего, что им уже пришлось пережить. Оно решало судьбу их дальнейшей борьбы. Гвозден сам пугался своей тревоги, но она все больше овладевала им.

Обледенелая корка снега трещала и ломалась под ногами. Отряд быстро спускался с горы.

Павле пытался завязать разговор, но Гвоздену было не до того. Торопливо шагая, он продолжал молчать.

Они шли уже целый час. Вдруг где-то очень близко разорвалась мина. Все остановились и прислушались. И почти сразу же чуть правей раздались еще два взрыва.

Прокатилось и замерло эхо, и наступила тишина. С веток, шурша, посыпался снег. Внизу, в сосняке, раздались голоса.

— Слышишь, Павле?

— Слышу. Это солдаты?

— Нет, это крестьяне… Они убежали сегодня утром, когда по деревням поднялась стрельба.

— Может быть. Кажется, их много. Нехорошо, что они совсем рядом с нами. Если сегодня дело дойдет до стычки, они могут пострадать…

«Торопись!» — передали по строю, и отряд двинулся. Вскоре вошли в густой молодой сосняк. Пробираться здесь было трудно. Партизаны шли, поднимая ветки, нагибаясь под соснами. Наконец они перешли ручей и остановились. Это была Танка Коса — самый крутой и большой отрог, изогнувшийся, словно сабля, в переплетении склонов, холмов, полян и ручьев.

— Пойдем посмотрим, — сказал Гвозден Павле, направляясь в ту сторону, откуда недавно доносились голоса.

Часто останавливаясь и подолгу прислушиваясь, Гвозден перешел ручеек, журчавший под снегом и льдом, и поднялся на отлогий склон. Вдруг он услышал протяжный жалобный крик. Он не мог понять, кто кричал. Так кричит заяц в зубах у лисицы. А может быть, это плачет ребенок? Но откуда здесь взяться ребенку? Ведь не побежали же они с малыми детьми? Гвозден пошел быстрей в ту сторону, откуда раздался крик, но скоро снова остановился. Долгое время стояла тишина. Вдруг снова раздался тот же звук. Это ребенок… Точно, ребенок. А вот слышатся и голоса.

Гвозден побежал, не обращая внимания на глубокий снег и ветки, хлеставшие его по лицу, и вскоре приблизился к толпе беженцев.

В молодом сосновом бору, перемежавшемся с орешником и березами, на небольшой поляне, где лежали вырванные снарядами из земли деревья, собрались уцелевшие жители нескольких селений. Спасаясь от пуль и штыков, они бежали в разные стороны, но страх согнал их всех в одно место. На поляне толпилось человек сто — мужчины, женщины, дети; тут же оказались две коровы и самые неожиданные предметы обихода, которые могли показаться нужными только очень испугавшемуся человеку. Гвоздену не хотелось сразу выходить к ним. Спрятавшись за кустами орешника, он стоял, прислушиваясь к разговорам, жалобам, ссорам и плачу детей. Ему хотелось узнать, кто они и откуда.

Почти все они были полуодеты. Женщины кутали захлебывающихся от плача детей в одеяла, которые они успели схватить с теплых постелей. Личики, ручки и ножки детей покраснели от мороза, как молодая кора вишни. Женщины плакали, негромко причитали. Некоторые рвали на себе волосы, били себя кулаками в грудь, как безумные. Они бросались на снег и в судорогах извивались, скорбя по пропавшим и убитым детям, по угнанным и мертвым братьям и мужьям. Из всех несчастных самые несчастные всегда женщины.

Мужчины стояли в одних носках, некоторые обмотали ноги тряпками или рукавами, оторванными от пиджаков. Многие были в одном исподнем, без гуней, без шапок. Их глаза, устремленные в пустоту, казалось, остекленели, как у убитых животных, лица застыли от горя. Они походили на людей, которые, потеряв все, что имели, больше не знают жалости, не умеют жаловаться. Когда человек теряет все, ему кажется, что и сам он уж больше не существует; он только с удивлением спрашивает: как же это случилось? Только один из беглецов непрерывно что-то болтал, как помешанный, приставая с вопросами ко всем, даже к детям. Никто не отвечал ему; его словно не замечали. Старик с непокрытой головой, обросший желтоватой щетиной, держал на веревке тощую корову и, всхлипывая, плакал.

Кто держал в руках топор, кто котел, кто аппарат для опрыскивания винограда. Эти аппараты немцы обычно отбирали, потому что они были сделаны из меди. У одного через плечо висела сбруя, у другого в ногах лежала солонина, третий стоял с банкой свиного сала. Юноша захватил с собой аккуратно сложенную шумадийскую одежду из хорошего светлого сукна и щегольскую шляпу. Рослая старуха прижала к полной груди мотки белой пряжи. Девушки принесли с собой свое приданое — рубашки, чулки, ковры. Бездетные женщины спасали свои сковороды, пестрые тарелки, жестяные кружки с нарисованными на них желтыми грушами и разные домашние вещи. Были тут самые различные инструменты, утварь и мелочь, все, что попало под руку, когда в деревне поднялась стрельба.

Все эти вещи люди захватили из своих жилищ, видя, что горит и дом и имущество. И поэтому хозяева берегли и хранили свои сокровища, не отдавая себе отчета в том, насколько ценны и полезны эти вещи. Они были готовы умереть ради этих вещей.

Грудной младенец, завернутый в кофту, которую сняла с себя мать, молодая красивая крестьянка, плакал у нее на руках. Она с отчаянием умоляла окружающих:

— Люди, если есть у вас сердце, разложите костер. У меня от всей семьи один только этот и остался… Разожгите костер, я согрею его — ведь умрет он!

— Да ты, баба, с ума, видно, сошла? В горах полным-полно палачей, ведь они увидят дым, — кричала высохшая сгорбленная женщина, державшая в руках груду каких-то вещей.

— Да застынет он… Ради бога, сестра! О, я несчастная… Разожгите, люди, братья, ради бога разожгите!

— Молчи, не кричи! Ты что же, хочешь, чтобы из-за тебя все погибли?

— У нас тоже дети!

— Дай ей дерюгу завернуть ребенка.

— Не дам! Не дам!

— Что ж, я юбку сниму, что ли? Бессовестная!

Женщины подняли крик.

Потрясенный до глубины души этой картиной, Гвозден, весь дрожа, вышел на поляну. От волнения он едва произнес приветствие. Ему почти никто не ответил.

Увидев человека с винтовкой, женщины завизжали и бросились бежать.

— Это партизан! Гвозден! Не бойтесь! — крикнул кто-то им вслед. Плача в голос, они вернулись.

Гвозден и беглецы молча смотрели друг на друга. Глаза говорили обо всем. Гвозден дрожал. Ему казалось, что это несчастье кричит и в крестьянах и в нем самом. Он не различал лиц, он видел только человеческое горе. Мучительно было молчать, мучительно говорить. Да и не о чем говорить. Но Гвоздену кажется, что это безмолвие вот-вот взорвется.

— Это мы из-за вас, товарищей, так маемся, — с укоризной заговорил старичок, державший коровенку.

Все удивленно и испуганно посмотрели на него.

Крестьяне были из чужой деревни, но большинство из них знало Гвоздена. Почти у каждого случалось ему ночевать или ужинать, почти с каждым вел он долгие разговоры о крестьянских делах, об урожае, о скотине.

— Не из-за нас, дедушка Васа, а за свободу, — едва выговорил Гвозден, которому стало как-то легче, когда старик заговорил.

— Вы дайте свободу живым, а не мертвым. Мертвые и без вас свободны, — крикнул кто-то со злобой.

— Ночью у нас перебили больше половины села… — снова заговорил старик. — Может, и дома пожгли. То же и в других деревнях. Кругом стреляли. Верно, и под горой деревни сгорели. Здесь все, кто уцелел. Дети да раздетые женщины… Да и они перемрут на морозе.

— Будь здесь фронт — тогда бы не жаловались. Война не выбирает двора. Вот вы убили вчера сотню швабов, а теперь они весь срез уничтожают, — перебил старика крестьянин в гуне, белых домотканых штанах, чулках, но без шапки. Он говорил словно сам с собой, не глядя на Гвоздена.

Гвоздену казалось: все, что он слышит, доносится откуда-то издалека.

— Зачем же так, сынок. Почему вы хоть немножко не подумаете о бедном народе, — продолжал старик. — Эх, Гвозден злосчастный, помнишь ли ты о боге? У тебя ведь тоже и дом есть и дети. Господь и тебя тем же накажет! — Старик всхлипнул и замолчал. — Видишь ребенка, вот он дрожит на морозе! — продолжал он, указывая рукой на мальчика лет четырех-пяти, одетого в гунь, полы которого волочились по снегу. Тонкие детские руки утонули в широких и длинных рукавах. Очевидно, мальчика голым подняли с постели, а потом уже кто-то напялил на него эту одежду.

— Всех у него убили. Отца застрелили, когда он бежал… Один остался из всей семьи. Вот мы и взяли его с собой. Видишь?

Гвозден поглядел на мальчика. Это был толстощекий смуглый мальчуган. Глаза ребенка наполнились слезами, когда он услышал слова старика и вспомнил о человеке с винтовкой. Гвозден почувствовал это и не смог выдержать его взгляда. Что-то сдавило и обожгло ему горло… Он хотел было спросить про свою деревню, про семью, но удержался.