Любовь. Бл***тво. Любовь - Юлий Крелин

Илана перешла на другую работу. После того памятного воскресенья, что она была на рынке. На рынке? Они виделись ещё пару раз.

Был звонок.

– Ефим Борисович! – рыдания – Простите меня. Я вам – всхлипы, рыдания – Я всё равно люблю вас, но я… – и опять рыдания. – Ира плачет. Ефим Борисович…

– Что случилось Иланочка, счастье моё? О чем ты? Да, что случилось в эти дни? Где ты была?

– Я из дома. Я уезжаю. Объявился отец Иры. Он приехал. Он… Он такой… Ира плачет. Я должна поехать к нему…

– Ничего не понимаю. А работа? Ты уже на новой? Причём тут работа?

В трубке слышны плач, рыдания.

– Простите меня, Ефим Борисович. Работа… Я люблю вас… Так надо… Так вышло. Ира… Он, как тогда, в институте…

– Родная моя. Приходи, разберёмся. Я в этих изысках Достоевского уже запутался. Это я люблю тебя. Приди… Если любишь. Ведь так просто – любишь, так жду.

– Люблю. Потому и не приду. Потому и не еду… К вам… Потому…

Всё несется к нему в ухо сквозь слезы. Ощущение, будто ухо уже намокло. В глазах стало чёрно. Пожалуй, не черно – всё видит и светло; но сверху, то ли из за…, то ли из под век, нависло, надавило нечто, что ощущается чернотой, темнотой. Но ведь всё видно. И свет, как бы уходящий, изгоняемый чернотой. Странное ощущение. А всё остаётся по-прежнему – всё светло, всё вид. Чернота без темноты. Светло. Светло?

Белый потолок. Вон трещины пошли. Над люстрой, как тени пятна. Видно курево его поднималось теплом ламп и след оставляло. Тень курения. Тень от дыма. Нет дыма без любви. На этом диване… Какой-то бред. Так не может быть. Дверь Ефим Борисович не закрывал – вдруг придёт Илана. Будто она не могла войти. У ней есть же ключ. Он смотрел на дверь, на тени любви на потолке. И действительно, дверь тихо, тихо приоткрылась и вошла девочка. Нет, нет – не Илана. Девочка. Ты кто? Я Ира. Ты что? Я плачу. Почему? У меня папа. У всех папа. У меня не было папы. Ты хочешь папу? Хочу. А мама есть? Мама есть, её зовут Илана. Ты дочь Иланы? Да. И ты хочешь, чтоб я был твоим папой? Вы дедушка. Вы старый. И папы бывает старые. Раз у тебя нет папы, я могу… У меня папа. Он в тюрьме был. Он вор? Почему? Сами вы вор. Вы стащили мою маму. Я?! У кого? У меня, у папы. Папы же нет. Но он же сейчас здесь, я его увидела, я хочу папу. Не плачь. Я тоже плачу. Ты старый, ты почему плачешь? У меня тоже украли. Тоже маму? И маму и счастье. Они вместе были? Кто? Мама и счастье. У меня любовь украли. Значит ты счастливый. Почему? Потому что у тебя несчастливая любовь. Это плохо. Это хорошо: счастливая любовь проходит – несчастливая любовь остаётся навсегда. Ты откуда знаешь? Кто тебя научил? Такие маленькие не бывают мудрыми. Вы сами маме так говорили. Вы её научили. А она меня. Я? Никогда. Мама у тебя хорошая… Хорошая. Я не спрашиваю твою мудрость, я ей говорю. Кому? Маме и мудрости. Не…

Звонок в дверь. Ефим Борисович вскочил. Сон был так реалистичен, что он и не сразу понял, что спал. Звонок повторился. Это уже не сон и пошёл к двери.

– Ефим Борисович, – сосед из квартиры напротив. – У вас телевизор работает, у нас изображение исчезло…

Ефим и не сразу понял, где сон, где девочка, а где сосед; что тут реально, что виртуально. Голова кругом.

– Я вас разбудил? Ещё рано. Глаза красные. Извините.

– Я не включал телевизор, сейчас посмотрим.

Телевизор работал.

Ефим Борисович опять лёг на диван и уставился в тени дыма на потолке.

Вот уж действительно, «чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше она нас». Пошлость в прошлом означало обычность. Реалистическая шутка. Да только не для любимых – это для любовников. Политики в любви быть не должно. Любовь – это не обычность. Он ей отдал и душу и сердце. Неужели это нельзя без политики, дипломатии, интриги?! Неужели это для любви опасно? Ефим Борисович смешал в голове смех и слёзы, шутки и печаль… Как всё объяснить? Хаос… Хаос воспоминаний…

Из дневника Е. Б.

Выспался. Потянулся. Закурил, что не делаю обычно утром, ещё лежа. К чему бы это? Да, Илана, Илана! Наваждение. Прекрасное наваждение. Тяжело, но лучше, чем, если бы этого не было. Благодарю Б-га, судьбу, что даровано мне это беспокойство в конце жизни. Но она обещала продлить мою жизнь. Пусть помужествует с судьбой. Но для этого…

…и я опять весь в думах об Илане. Наваждение, безумие. Отвлечь чем-то можно на чуть-чуть. По правде, я и не хочу отвлекаться – мне и тревожно и сладостно думать о ней и про неё. Я просто не могу существовать без того, чтобы не слышать, не видеть её.

…отвлёкшись, опять о ней и у меня ёкает сердце. В буквальном смысле, как это бывает при экстрасистолии. И мурашки по телу. Пока не могу без неё. Не получается. Я буквально держу себя за горло, чтоб не позвонить. Так хочу, так нужно услышать её голос. С телефоном не расстаюсь: а вдруг. Жизнь в ауре «а вдруг». И не могу позвонить. Я не должен усложнять её положение. Хватит… того, что и без того усложнил… Но я не волен. Не звоню. Держусь. Очень трудно.

А вообще, может, и она ОЧЕНЬ не хочет никакого моего звонка. Наконец, почувствовала: «Господи! Спокойно. Не надо не бежать, не торопиться, не думать о звонках. Рядом друг, любимый с юности, ближе не бывает, общие интересы, дочь… Не хочу».

А при каком-то стечении обстоятельств и слов расплачется и начнёт каяться, рассказывая ситуацию. Может, не всё. Но говорить ему, что всё равно, лучше его нет. И никогда такое не повторится. Всё может быть.

Я так боюсь за неё. Бедная девочка. Я так хочу ей счастья. Покоя. Лукавлю. Да умирать мне спокойнее, если я знаю, что ей хорошо. Но пока я живу…

Счастье бывшее моё!.. Не оставляй меня совсем. Да и не скажу, что покой для неё лучшее.

…жить не могу, её не видя и не слыша. Не могу. Неужели придется? И счастья ей хочу, а всё делаю для её беспокойства.

…Умерла Дина. И я быстрей пришёл в норму. А ведь она мне была так дорога. В чём же дело? А, наверное, понимание, что безвозвратно, снимает всякую надежду. А без надежды течение этой линии обрывается. А уход – надежда, хоть какая-никакая, хоть ублюдочная, хоть тлеет…. А вдруг разгорится. Как острая шизофрения или любое острое заболевание – поддается лечению или там операции; а хроническая тянется, тянется, лечится, лечится… В первом случае не до надежды… А хроническая… Уход тешит надежду, не даёт успокоится… Надежда длит безумие…

…Ужасно, что при редкой чистоте, что пала на меня …

… Сил нет, как хочу позвонить. Могу создать для неё неловкость. Надо набраться терпения. А для этого набраться мужества. Сил нет. Может, я и не знал, что такое любовь?

… Наваждение, безумие. Чтобы ни было вокруг, а в голове Илана. Идет толстая – в голове же, а Илана худая. Оденет кто-то тёмные очки – а у Иланы не такие. Придут гости – познакомил бы Илану. Предлагает мороженое – Илане бы такое не понравилось. И вдруг – хорошо, что Илана небольшая, мне так комфортно с ней. Стоит отойти от любого разговора, от любой книги, от своей работы – и Илана, Илана, Илана. И вообще, по-моему я сошёл с ума. Пришли гости, я с ними разговариваю, да вдруг отключился и я с Иланой. Наваждение. И пусть. Пусть оно будет подольше.

Ну, что со мной делать? Удушить.

…Догадал же чёрт… Да, да – я не уберег. Чтоб я себе не говорил. Виноват, виноват. Чем только? Не знаю пока. Да всем до… наверное… Испоганил свою такую чистую любовь, о которой даже и не мечтал. Слишком поздно о чистоте задумался. Наказан.

…Как о большом фантастическом счастье я мечтаю: позвоню ей и она скажет: «Я вас встречу». Этой фантастикой я живу, хотя не только она так не скажет, но могу ли я …

Утопическое счастье моё! Жизнь без нее невозможна. Хотя бы просто рядом.

Жизнь в системе: А вдруг…

Всё. Не для того пишу дневник, чтоб беспрерывно возвращаться к Илане. Да, мне приятно и хочется писать от ней. Выписывать, вырисовывать имя её, но баста. В голове, в душе, как и было. А писать надо о том, что вижу и что по этому поводу думаю.

И опять все мысли об Илане, про Илану, с Иланой… До боли во всем теле хочу услышать её голос. Если б я знал, когда она вернется. Мне кажется, уже век прошёл. Неделя. Скорее всего, в воскресенье. Совсем нет сил. Я при всём своём прошлом женолюбии и смотреть на «них» не могу. Надолго ли? Илана меня, по-моему, сделала импотентом. Только ей, наверное, под силу вернуть меня к прежнему состоянию…

– Она сейчас в другой больнице.

– Так она и раньше в другой была.

– Верно. Но та стала для меня родной. Уход из той больницы я внутренне воспринимаю равнозначным уходу от меня. Собственно, так и есть. Может, одновременность играет роль. Ты знаешь, мне надо выговориться. Я всё время хочу об этом, о ней говорить, а никого рядом нет. Вот ты приехал и терпи. Ты приехал и опять уедешь и не сможешь включаться в пересуды, что возможны вокруг нас. Это же событие для окружающего трепливого общества. И, по правде говоря, более важное для мира, чем выборы президента.

– Ну уж.

– Я говорю о Божественном, о любви. О том, что может мир спасти. А выборы – то, что могут мир погубить. Да Бог с ними.