Покой - Вулф Джин Родман

Это был прекрасный день середины лета, хотя небесная синь казалась такой болезненно-яркой, что мужчины твердили о приближении невыносимой жары, в мучительном ожидании обмахивая лица соломенными шляпами; в это же самое время их жены, вынужденные спать более одетыми и от пота утратившие завитые щипцами кудри на висках, обтирались от талии до плеч одеколоном «Пари Бон-Бо» из универмага «Макафи» и (когда рядом не было мужей) лукаво шутили, не положить ли исподнее во фриджидер[45]. Я ехал, радуясь ветру; иногда проворачивался, чтобы встать на коленки на кожаном сиденье и посмотреть на два пыльных шлейфа, которые мы оставляли за собой после того, как асфальт закончился. Мы миновали ветхую старую ферму, все еще предлагающую услуги по содержанию лошадей для горожан, и вывеску, которая сообщала, что наш город – тридцать пятый по величине в штате, и теперь катили по пыльной серости проселочных дорог, а по обе стороны со свистом проносились столбики заборов.

Я хотел спросить тетю, сколько еще ехать, но в закрытой кабине родстера она была недосягаема – с тем же успехом я мог бы звать ее, оставшись дома. Я постучал (полагаю, робко) в маленькое заднее окошко, но никто ко мне не повернулся. Я наклонился вперед и попробовал заглянуть в одно из боковых окон, но не преуспел. Откинувшись на спинку сиденья, я заметил впереди – над кабиной, которая частично закрывала обзор, – одинокое белое облако, похожее на колонну, такую же бесконечную, как мачта корабля Брендана. Колонна показалась мне необычайно красивой и на какое-то время отвлекла от назойливого желания узнать, какое расстояние нам осталось проехать; я созерцал ее, как святой мог бы созерцать некий предмет, в котором ощутил присутствие Бога. Для меня это и впрямь была мачта Брендана – и в то же время возвышающаяся над морем башня принцессы, так что ирландский святой вел свое судно из ивовых прутьев, с парусами размером с континенты, прямиком к этому заколдованному каменному сооружению.

Не бывает изумления и потрясения сильнее, чем то, которое мы испытываем, когда нечто, считавшееся ради развлечения волшебным и загадочным, на самом деле проявляет свойства, приписанные ему воображением в шутку: игрушечный пистолет стреляет настоящими пулями, волшебный колодец исполняет настоящие желания, любовники, живущие по соседству, бросаются в сокрушительные объятия смерти со скалы Влюбленных самоубийц. Я глубоко погрузился в свои грезы – безмятежный и очарованный, словно маленький принц-лебедь, несмотря на тряску «студебеккера», – а потом вдруг заметил, что облачная башня больше не была перламутровой и розово-белой, своим сиянием уже не наводила на мысли о принцессе из моей любимой книги в зеленой обложке; теперь она потемнела до черноты, в которой местами просматривался пурпур, и становилась все плотнее, пока не сложилось впечатление, что этот иллюзорный шпиль целиком высечен из ночи.

Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного! Нет бога, кроме Бога… И когда он вытащил пробку, появился великий сын джиннов с зубами, точно стволы пальм, и с пятью глазами, каждый размером с озеро.

И молвил он джинну:

– Чтишь ли ты договор со мной, раб ли ты мне?

Джинн ответил (как сказал поэт):

Но прямо сейчас я скован по рукам и ногам – и принадлежу тебе.

– Тогда поведай мне какую-нибудь историю, ибо заботы о племени людском тяготят меня, и желаю я вздохнуть полной грудью.

Сел джинн рядом на песок, и струился с его могучего тела пот, который посрамлял прилив и наполнял море ядом.

– Дошло до моих ушей, о владыка рыболовов, – начал джинн, – что жил когда-то один марид по имени Нарандж[46], которому прислуживал человек. Звали этого человека бен Яхья, и марид заставлял его усиленно трудиться днем и ночью, не давая возможности передохнуть.

Как-то раз случилось так, что бен Яхья нес по поручению марида некий груз по переулку в Дамаске. Он ходил там часто, поскольку марид по своему обыкновению превращал камни в коров, а потом приказывал рабу разделать туши и продать, и были эти туши такими тяжелыми, что колени бедолаги подгибались, а еще марид заставлял его собирать с полей коренья, какие едят звери, и с помощью магии делал из них шербет, который бен Яхья затем был вынужден продавать, разливая из большого кувшина за спиной. В этот день он нес этот кувшин, и вышло так, что, когда он тащился, согнувшись от тяжести, скорпион ужалил его в ступню. Бен Яхья прикончил тварь и ненадолго поставил кувшин на землю, чтобы потереть рану. И увидел он то, чего раньше не замечал, согбенный: ветку, нависшую над огораживающей переулок стеной, и на этой ветке – прекрасную грушу. Будучи голодным, бен Яхья решил сорвать плод, и с этой целью поставил свой кувшин у стены и забрался на крышку. Не успела его рука сомкнуться на груше, как он узрел красивую девушку – с богато изукрашенными волосами цвета полуночи, с большими глазами, похожими на ягоды терна, и пальчиками ног, розовыми, как малина, – сидящую в саду по другую сторону стены и играющую на лире.

Стоило бен Яхье ее увидеть, как бедолага свалился с кувшина прямиком в бурные воды любви; падая, он ударил пяткой сосуд, который опрокинулся и разбился вдребезги о камни мостовой. Бен Яхья оказался с ног до головы в шербете, не мог снова поглядеть на девушку, утратил товар, который должен был продать, да к тому же остался без груши.

Он вернулся в пещеру марида и получил хорошую взбучку за то, что потерял шербет, что уже случалось раньше, но после остался таким опустошенным, что в конце концов хозяин спросил, отчего у него подавленный вид и что его гнетет. Тогда бен Яхья ответил: «Знай, что, когда я разбил твой кувшин, господин, и потерял твой шербет, я увидал в то же самое время одну девушку, чрезвычайно красивую; от ее вида душа моя покинула тело через глаза, и уже не вернется ко мне».

А марид сказал: «Сдается мне, это случилось, когда ты хотел украсть грушу».

Бен Яхья онемел от изумления, но через некоторое время молвил: «И как же вышло, что тебе ведомо даже это, господин? Ибо я не сомневаюсь, что ты мудр, но никто, кроме Аллаха, не знает всего».

Тогда марид промолвил: «Да будет тебе известно, что стена, через которую ты заглядывал, моя, и сад, в который ты заглядывал, тоже мой. И дева, которую ты видел, принадлежит мне, и пока ты смотрел на нее, я наблюдал за тобой из верхнего окна дома. Теперь ты твердишь, что болен из-за любви к ней; да будет так, но я ставлю условие. Слушай: служи мне еще тридцать лет, и она будет твоей, и вы оба будете свободны».

Тогда бен Яхья упал на колени и вознес хвалу мариду, а когда опустошил чашу своего сердца, спросил: «О лучший из хозяев, почему ты так щедр ко мне? Ибо ты знаешь, что я твой раб и должен служить тебе с наградой или без, и так долго, как ты скажешь, хотя бы до самой моей смерти».

И ответил марид: «Ты говоришь правду, но рабы иногда убегают от хозяев, и разве ты не бросил работу всего несколько дней назад, чтобы потереть место, в которое тебя ужалил скорпион? Не так я хочу, чтобы мне служили. Пока не истечет твой срок, желаю, чтобы ты служил мне, как ворот колодцу или весло кораблю; ибо ворот не смотрит ни вверх, ни вниз, а выполняет свою задачу, и делает это от чистого сердца, хотя и не пьет воды; и весло не останавливается и не расслабляется, но колышет море в такт барабану, дни и ночи напролет – и все же, когда корабль входит в порт, оно не получает прибыли от плавания. Так и ты будешь трудиться для меня в течение тридцати лет – и не увидишь своей любви до тех пор, пока этот срок не минует». И вот, владыка, дошло до моих ушей, что годы эти прошли чередой караванов, и пыль от их верблюдов окрасила бен Яхью в серый цвет с ног до головы – теперь горбился он, словно старик, и много кашлял, уподобившись тому, про кого сказал поэт: