Ослепительный нож - Вадим Полуян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Порох, порох! - поясняла Бонедя.
А сама уже шла по дороге назад, ведя коня в поводу. Евфимия следовала за ней.
Всадник лежал посреди дороги, издавая тяжкие стоны. Приближась, боярышня ахнула от изумления. Пред ними корчился в муках не лесной тать, а Ефрем Картач. Он держал руки на животе, испачканные в крови. Видимо, чуть приподнялся на стременах, стреляя. Этим спас грудь. Рядом валялась лярва, надетая им на лицо из боязни быть узнанным даже издали.
- Где же его караковый жеребец? - спросила Евфимия. - Как ты его по жеребцу не узнала?
Бонедя затрясла головой:
- То нет! То нет! Под ним другой конь. Утекал до лясу, - она показала в лес, куда, видимо, бежал конь, испугавшись необычного выстрела.
- Ой, горю! Ой, спасите… - причитал раненый. - Далеко ль до ближней деревни?
- Як далеко до вси? - повторила Бонедя его вопрос по-польски. - Сказывай, потшему счшэлял? - Картач, не отвечая, стонал. Она спросила нетерпеливо, приставив дуло своей пищали к его груди: - Як длуго бэндэ мусяла чэкаць?
- Я скажу, - выдавливал из себя Ефрем, глотая слёзы. - Намеревался… убить тебя.
- Её?- воскликнула Всеволожа, забыв весь ужас от лицезрения умирающего охраныша. - За что её, не меня?
- Тебя… пока… нет, - лепетал Картач. - Её… в угожденье… государыни-матушки.
- На что Софье Витовтовне её смерть? - допытывалась Евфимия.
- Не сказывала на что… Обмолвилась только: «чтоб сдохла»…
- Как миновал разбойников? - забывшись, теребила его плечо Всеволожа.
- О-о-о! - стонал раненый. - Они должны были нас пленить. Я… убежать с тобой… Её - им… Деньги - на кон! И вот… не случай. Хотел поправить…
Евфимия поднялась и увидела застрявшие в щите Бонеди две стрелы.
- Ты бы убил её, я бы тебя убила, - с презреньем глянула она на охраныша.
- Я бы вернулся… потом нагнал… сказал, что убил… лесной шиш, - едва шевелил губами Ефрем.
- Цо он мцви? - не всё понимала Бонедя.
- Говорит, - попыталась объяснить Всеволожа, - он намеревался убить тебя. Витовтовне, видишь ли, твоя смерть по нраву. Как я разумею, с лесными шишами он сговорился за те три дня, что ты была нездорова. Стало быть, тати у них в наёме.
- То правда, то правда! - подхватила Бонедя. - Ядрейко вчора до меня был, он мувил, то правда.
- Откуда Ядрейко знает? - спросила боярышня.
- Не вем, - исчерпывающе отвечала полячка.
- Душу… на покаяние! - умолял умирающий. Евфимия отвернулась.
Бонедя тем временем подошла к Ефрему.
- Пшэ прашам, шабли нэма. - Извинясь за отсутствие сабли, она приставила к его голове пищаль.
- Окстись, иноверка! - собрав все силы, завопил Картач. - Ты мне не судья!
- Я тебе сэндзя, - возразила Бонедя и выстрелила. Евфимия бросилась к ней, да поздно.
Тишина повисла на пустынной дороге. Ни крика, ни стона.
- Хай йдэ до дьябла, - потащила Евфимию шляхтянка-разбойница в сторону от мертвеца.
- Ты… ты человека убила!
- До видзэня у иншем миру, - обернулась Бонедя к убитому, а Всеволоже сказала: - Був человек, стал персть, прах земный по-русски, - и подсадила спутницу в седло. - Тикаць швыдче!
Обе скакали, словно преследуемые, хотя никто их не нагонял. И сосен никто больше не валил перед ними. Бонедя спрятала свою пищаль в пустое туло для стрел.
- Троица! - воскликнула Всеволожа, увидев церковные маковки, блистающие на солнце из-за высокой монастырской стены. - Теперь и Переславль недалече.
Однако до Переславля им скакать не пришлось.
7
У стен Дома Преподобного Сергия, как часто называли Троицкий монастырь, образовался шатровый посад с полотняными улочками и тупичками. Дым от костров, кипятящих котлы с варевом для воинов, стлался по земле, как от неугодной жертвы. Людской гомон тяжелил воздух.
У заставы, охранявшей стан, всадницы остановились.
- Улица замкнента? - растерялась Бонедя.
- Гляди-ка, девки верхами! - разинул рот бородач с бердышом.
Евфимия спешилась, подошла к рогатке. Заставщики глядели хмуро.
Со стороны стана подходил юноша в узком кафтане до колен, богато украшенный высокий воротник-козырь твёрдо стоял под затылком. К вящей радости Евфимия узнала в юном дворянине Корнилия. Он, видимо, тоже узнал её, молвил несколько слов старшому заставы, и рогатка приотворилась.
- Здравствуй на много лет, дочь нашего боярина Всеволожа! Милости прошу! - снял шапку заставщик.
Евфимия и Бонедя, ведя в поводу коней, пошли рядом с Корнилием.
- Слава Богу, что мы повстречались вновь, - улыбалась московскому знакомцу боярышня. - Да как же ты здесь оказался?
- Запамятовала, Евфимия Ивановна? Сама же посулила мне клобук вместо дворянской шапки, - напомнил юноша. - Вот я тотчас и ушёл от молодой великой княгини, несмотря на отговоры дяди и батюшки. Решил пробираться в Вологодскую землю в Кириллов-Белозерский монастырь и постричься. В Доме Преподобного Сергия сделал остановку. Рать сюда нагрянула внезапь. Люди тут нужны для пригляду. Вот и несу первое послушание.
- Да я давеча пошутила о клобуке, - оправдывалась Евфимия. - Ты вот назвал меня круглой сиротой. Оговорился, что ж из того?
- Почуял и произнёс, - не отказался от прежних слов Корнилий. - Стало быть, и в тебе чувства высказались. Им верить надобно.
- Да что ты, как не от мира сего? - попеняла ему боярышня.
- Не от мира сего, - эхом отозвался будущий инок. - Трудно было мне во дворце подозрительного Василиуса, судроглазки Марьи Ярославны, злицы Софьи Витовтовны. Не люб я стал. А был бы от мира, мир своего любил бы.
- Куда же ты нас ведёшь? - осматривалась Всеволожа.
Корнилий перенял у спешенных всадниц коней, окликнул проходившего послушника, объяснил, куда их доставить. Тот удалился, держа по поводу в каждой руке.
- Ой, сколько мы натерпелись за истекшее нощеденство! - пожаловалась Евфимия на тяжёлые сутки, намереваясь рассказать о пережитых злоключениях, коих причиною был отчасти и сам Корнилий.
Однако у башенных монастырских врат, где сгустилась толпа, происходило, должно быть, нечто сверхважное, ибо юноша, судя по его взгляду, всеми помыслами был там и на слова боярышни отвечал туманно:
- Таково человеческое житие, яко сонное видение: овогда видит человек во сне добро, овогда зло и, встав, мало помнит и рассуждает…
- Что происходит у ворот? - обеспокоилась Евфимия, ибо они направлялись именно туда.
- Между боярами брань великая, слова неподобные, - отвечал Корнилий.
Толпа, сдерживаемая бердышниками, огибала ворота толстой плотной подковой, молчаливо и жадно ловя каждое слово, внутри этой подковы произносимое. Пробраться внутрь было нелегко. Корнилий ради своих спутниц трудился рьяно, терпел рык и скрежет зубовный, продвигаясь на малую толику ещё и ещё.
- Довле, довле! - останавливала задыхавшаяся Бонедя. - Тмочисленное людство! - пугалась она.
- Тщаливый у нас проводник! - хвалила Всеволожа усердие Корнилия и терпеливо следовала за ним.
Вот они уже у бердышного кольца. На пустом пространстве перед воротами стояли друг против друга две сановные группы. В одной боярышня узнала отца и князя Юрия Дмитрича (Боже, как поседел после кончины супруги Анастасии Юрьевны!), а также его сыновей, Косого с Шемякой, окружённых своими боярами. Противную группу составляли двое. Евфимия вроде бы и встречала их в толпе молящихся у Пречистой, а не признала.
- Это московские воеводы, Фёдоры - Товарков и Лужа. Присланы сюда с ласковыми речами, - пояснил Корнилий.
Две супротивные княжеско-боярские группы разделяла третья, монашеская. Её возглавлял высокий сухой чернец в архимандритском клобуке. Как поняла Всеволожа, настоятель монастыря.
Пререканиями грозный спор назвать было мало. Каждая из двух групп проявляла своволю, буйствовала, теряя меру. Лишь промежуточная, монашеская, хранила тягостное молчание.
- Ищу моё место, занятое не по поставу. И доищусь! - кричал Юрий Дмитрич.
Чужой земли ищешь, своей не охабив! - горячился Товарков.
- Вольно тебе поджигать усобицы, - вставлял своё лово Лужа.
- Моего не отдам! - стоял стеной сын Донского. Игумен выступил из среды братии, обратясь к галицкому князю:
- Здесь не говорят: это - моё, это - твоё; отсюда изгнаны слова сии, служащие причиною бесчисленного множества распрей.
Юрий Дмитрич осёкся. Возникла тяжкая тишина, наполненная дыханием толпы. Затем князь начал речь тихо, с укоризной глядя на игумена:
- Авва Зиновий! Иоанн Златоуст такое говорил не князьям, а инокам. Ты же, укоряя меня, запамятовал, как после Эдигеева разорения я вместе с покойным игуменом Никоном пришёл на развалины сей обители и помог поставить на месте сожжённого новый храм Живоначальной Троицы, весь из белого камня.