Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

Елизавете не терпелось вернуться к системе Петра Великого. Сенат тотчас был восстановлен во всех своих функциях: он вновь стал центральным правительственным учреждением. Трубецкой, назначенный генерал-прокурором, контролировал администрацию и законодательную власть. Упраздненный кабинет министров заменила Конференция при Высочайшем дворе, которая обеспечивала деловые связи между странами, а также между региональными властями и монархиней. Между 1741 и 1742 годами Елизавета семь раз присутствовала на заседаниях Сената: приходила туда до полудня и оставалась до вечера. Но там она в основном скучала, не находя в себе сил заинтересоваться вопросами внутренней политики. А нескончаемые дискуссии по поводу ужасной эпидемии ящура в 1742 году оставляли ее холодной как лед. Другим сюжетом бесконечных дебатов стало использование свеклы в медицинских целях: по существу, у правительства была монополия на продажу этого драгоценного клубня, покупаемого за 2 рубля 30 копеек за килограмм и продаваемого иностранцам за 17 рублей 46 копеек серебром{171}. Совещания насчет контроля рынка и карательных мер в отношении контрабандистов тоже тянулись часами, ведь эти мошенники лишали государство весьма значительных сумм. Елизавета в конце концов стала избегать этих собраний{172}. В начале своего царствования она тщательно вникала в петиции, где подданные уведомляли ее о несправедливостях или других нарушениях нормального хода вещей. В ту пору она назначала определенные дни, когда ей подавали челобитные. Но прошло несколько месяцев, и государыня стала пренебрегать этой обузой; в мае 1743 года она велела создать специальную контору для приема жалоб. Отныне лишь обвинения в оскорблении величества могли снискать ее августейшее внимание.

Зато ко внешним сношениям императрица проявляла особый интерес: читала ежедневные рапорты, обсуждала их с приближенными, некоторые тексты благодаря ее заботам были даже снабжены аннотациями. Представительство за границей было вопросом престижа, как национального, так и ее личного. Послам начислялось самое большое жалованье во всей административной иерархии: так, Ланчинский, чрезвычайный посланник в Вене, получал 1500 рублей{173}. Члены коллегии иностранных дел располагали самыми высокими окладами: канцлер, стоящий во главе, имел 7000 рублей в год, вице-канцлер — 6000, генерал-прокурор — 3000. Для сравнения: президент берг-коллегии получал 1800 рублей, а его помощник, не имевший ни земель, ни добра, — всего 240. Мало-помалу коллегию иностранных дел избавили от всякой ответственности, а главное, осведомленность ее членов стала чем-то формальным; последнее слово Елизавета оставляла за собой… и умела заставить к ней прислушаться.

Несмотря на всю свою вялость и лень, императрица никогда полностью не оставляла дела правления на усмотрение министров. Она откладывала решения, чтобы поразмыслить о них в часы молитвы. В ее представлении наряды, охота, балы, церковь были важнее политики, они служили поводом, чтобы избегать обременительных споров или, напротив, проронить важное словцо между двух котильонов или трех выстрелов. С начала ее царствования министры сетовали на то, что ничего не могут решить без нее и приходится ждать, когда ее величество снизойдет до текущих дел{174}. Лишь редкие из министров догадывались, что фривольность ее нрава — только видимость. Царица умела притворяться: она проявляла особенную приветливость к тем, чье падение замышляла, и к тем, чьим решениям намеревалась помешать. Дипломаты никогда не знали, что предвещает царицына любезная улыбка — то ли скорое подписание нового договора, то ли разрыв отношений с их страной. Недоверчивая, напуганная мыслями о новом государственном перевороте, Елизавета руководствовалась единственным неизменным принципом, который позднее сформулировал Павел I: «На Руси есть только один важный человек — тот, с которым я говорю, и важен он лишь до тех пор, пока я с ним беседую». При подобных понятиях утрата ее благосклонности воспринималась до чрезвычайности болезненно{175}. Она идентифицировала себя со своими подданными, в ее глазах они являлись частью того выдающегося целого, верховным воплощением коего служила императрица: величие русского народа неразрывно связывалось с ее собственным. Она делала различие между чувствами и страстями, с одной стороны, и своими интересами — с другой, приноровившись к основополагающему правилу: никогда не жертвовать благом страны. Многие признавали, что она соединила в себе все мыслимые прелести и достоинства, проявляла большой ум и проницательность, но на первом плане во всех ее действиях ощущалась неимоверная гордыня. Дочь Петра I, наделенная на редкость величавой и впечатляющей наружностью, знала, что вызывает почтение, а то и страх; она рассчитывала воспользоваться этим, чтобы управлять делами страны, не покидая дворца и прибегая лишь к помощи тех, кого выберет сама{176}.

ТРУДНОСТИ ПРИ ФОРМИРОВАНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА

На первые несколько месяцев бразды русской политики оказались в руках Шетарди. Царица не скрывала своего особого расположения к послу Людовика XV. Она спрашивала его совета по всем поводам, начиная с пустяков и кончая такими важнейшими для государства решениями, как назначение министров{177}. Тут дипломат в свой черед стал объектом зависти и злословия: среди знати, недовольной немецким засильем при Анне Иоанновне, многие стали опасаться, не попасть бы теперь под французскую опеку{178}. И совершенно напрасно. Маркиз хоть и влиял на распределение министерских постов, но, согласно желанию Елизаветы, предпочтение отдавал русским. Состав нового правительства определился быстро. В качестве государственного канцлера выбор пал на старого князя Черкасского, это был настоящий хамелеон, благополучно уживавшийся со всеми режимами, начиная с царствования Екатерины I. Он решил не впутывать свою страну в такие большие континентальные конфликты, как силезская кампания и война за австрийское наследство. Его нейтральная позиция и подчеркнутое желание положить конец распрям со Швецией сделали из него идеального кандидата на высший государственный пост, ибо он разделял обостренное миролюбие государыни. Его маниакальная приверженность к соблюдению этикета и протокола делала князя еще более симпатичным в глазах новой повелительницы и тем паче Шетарди, чрезвычайно скрупулезного в этих вопросах. Министерство иностранных дел возглавил новый вице-канцлер Алексей Бестужев-Рюмин, в прошлом член дипломатического корпуса. Выбор этой кандидатуры стал первой и худшей ошибкой французского посла{179}. Грозный и неугомонный деятель сорока лет, слывший прирожденным предателем, двуличным по натуре, Алексей, однако же, своих мнений не скрывал: его зловещую фразу, что, мол, тяжелые недуги надобно лечить тяжелыми средствами, передавали из уст в уста. Начиная с 20 декабря 1741 года он плел заговор с целью удалить от царицы господина Шетарди или вконец его очернить в ее глазах. Вскорости избавившись от надзора своего французского благодетеля, Бестужев-Рюмин уже без помех стал выставлять напоказ свои симпатии к англичанам и австрийцам.{180}

Елизавета не жаловала Бестужева и антипатии к нему не скрывала. Тем не менее она признавала в нем одного из самых способных своих приближенных, сверх того имеющего немалый опыт в общении с иностранцами. Сей министр владел несколькими европейскими языками и, когда хотел того, умел быть безукоризненно учтивым. Большой труженик, он руководствовался лишь одним — «государственными соображениями», в его понимании это попросту значило, что Россия превыше всего. Отец Бестужева некогда в Митаве воспользовался благосклонностью Анны Иоанновны, но к концу 1720-х годов впал в немилость. Алексей в ту пору уже положил начало своей дипломатической карьере: он поселился в Ганновере и поступил на службу к английскому королю. Пренебрегая овладением всех тонкостей церемониального протокола, он погрузился в занятия химией и вместе с ученым Лембке предложил состав, названный эфирной тинктурой хлорного железа, или «каплями Бестужева» («tincture inervi Bestuchevi»; нечто подобное позже войдет в обиход под названием «эликсира Ламотта», или «золотого эликсира»). В годы царствования Анны он вернулся в Россию и стал членом дипломатического корпуса своей страны, войдя в штат русского посольства в Дании. В 1740 году Бирон вызвал его в Петербург, где он был назначен частным советником первого министра. Падение этого фаворита после прихода к власти Анны Леопольдовны вынудило Бестужева удалиться в свои поместья, где он и отсиживался вплоть до государственного переворота Елизаветы. Он был женат на Анне Ивановне Беттигер, дочери бывшего российского представителя в Саксонии. Эта женщина, разнузданная и беспутная, циничная в поступках и речах, часто ставила своего супруга в неловкое положение{181}.