Плеть темной богини - Екатерина Лесина

Толстый свитер, круглые очки и рюкзак. И узкий темный коридор, в котором нужно ждать чего-то, а чего именно – Юленька забыла. Странно, про свитер не забыла, а про смысл ожидания – так начисто.

– А теперь давайте-ка подробнее, – попросил Сергей Миронович, протягивая руку. Юленька не сразу догадалась, что нужно ручку отдать, а отдав, тут же пожалела. Не нужно, и вообще выставить бы его вон, пригрозить адвокатом и…

Плетью? Нет, этот, сегодняшний, о существовании плети не догадывается, и имя такое – Геката – вряд ли прежде слышал. И еще – это знание появилось словно бы из ниоткуда – не испугается. И не в незнании дело, а в чем-то другом. В чем – Юленька не понимала.

Ушел он скоро, сам, задумчивый, уже не злой, но по-прежнему усталый. И напоследок посоветовал:

– Наняли бы вы адвоката, Юлия Павловна. Дело-то нехорошее… и у знакомого вашего положеньице не из приятных. И у вас самой… мотив-то есть.

Вероятно, он не должен был говорить этого, вероятно, он знал, что не должен, и оттого снова рассердился, ушел, не прощаясь, и дверью хлопнул громко.

Вспыльчивый, как Дашка. И добрый, как она же.

Магда все-таки заставила себя вернуться в квартиру, силком, буквально перетаскивая себя со ступеньки на ступеньку, принюхиваясь, как когда-то, когда она возвращалась из школы и – три пролета, две площадки, чтобы угадать.

Жареная картошка и лук? Это хорошо, это запахи праздничные, от которых шаг сам ускоряется. Вилка-ложка-майонез, иногда, когда у отца все ладилось, то и кетчуп, и сосиски… и старая карга улыбается и даже спрашивает, не налить ли чаю.

Жареная картошка без лука – аромат настораживающий, потому что все могло повернуться как в сторону праздника, так и в другую, которая свидетельствовала о… о том, о чем Магда старалась не думать. Зачем? Придет время – спрячется. А пока… холодная картошка на сковородке, ложка, скребущая белую пленку жира на дне, молчащая старуха, отец, застывший у окна с видом отрешенным.

Но хуже, когда не пахло ничем…

Как в этом подъезде. Вот она идет, поднимается, стоит перед дверью, прислонившись лбом к косяку, и пытается понять, чем же тут пахнет.

Сыр с плесенью? Или плесень без сыра? Томные духи дамы с собачкой? Собственный запах Магды, соответствующий новому имиджу, подходящий к новой роли, но теперь вызывающий лишь тошноту.

Нельзя поддаваться, не сейчас, не здесь. Это унизительно, а с нее унижений хватит.

– Магдочка? Ты? А мы думали, что ты ушла, – Лешка смущенно захихикал, а его подруга вскочила с кровати и, прикрыв телеса не слишком чистым покрывалом, громко взвизгнула:

– Да что вы себе позволяете?!

– Заткнись.

– Леша, как она со мной разговаривает?!

– Заткнись, дура!

Заткнулась, побагровела, выпятила губы, выкатила обиду наружу, быстро заморгав глазами, выдавила слезу.

– Магдочка! – заскулил Лешик. Ну да, он бабских слез терпеть не мог. Странно, однако, чужих не мог, а ее, Магдины, терпел; со стонами, кряхтением, но терпел ведь! Хватит.

– Где ты вчера был?

– Я?

– Ты, Лешик, ты. Где ты был вчера?

– Со мной! – с вызовом произнесла Наденька, набрасывая покрывало на манер плаща. – Мы всю ночь были вместе.

Да, в это верится больше, чем в то, что Лешик убил Михаила. Нет, он, конечно, скотина, но для убийства – трусоват. Подловат. Беззуб и бесхребетен, но… но вот что-то же заставило вернуться? А это «что-то» никогда не подводило, еще со времен игры с запахами.

Магда попыталась сосредоточиться, выделить, выловить то самое, что мешало спокойно уйти, раз и навсегда оставив эту квартиру.

– Ты… тебя ведь не было вчера?

– Была! – Наденька попятилась и выставила растопыренные пальцы, одновременно пытаясь удержать сползающее покрывало локтями. – Была!

– И во сколько ты тут появилась?

– А тебе какая разница?

– Лешка, во сколько? Где вы познакомились?

Лешик беспомощно озирался, то щурясь, то кривясь, отвисшая челюсть придавала ему вид слегка дебильноватый, что, впрочем, весьма и весьма соответствовало Лешиковой личности.

Дебил он. Самовлюбленный дебил, в которого Магду когда-то угораздило влюбиться.

– Лешик, радость моя, если ты не ответишь, я сдам тебя ментам. И ее тоже. Скажу, что ты меня не хотел отпускать, ревновал и поэтому убил…

– Кого?

Левый Лешиков глаз нервно задергался. Значит, угадала, не в страхе перед ментами дело, а в ином, в том, что ему есть чего бояться.

– Ты знаешь кого, Лешенька. А еще знаешь, что человеком он был очень непростым, что друзья его непременно посчитаются за обиду. Если повезет, то убьют тебя сразу, если нет – отправишься на зону.

Он побледнел, сглотнул, а в уголке рта появился пузырек слюны.

– Отстань от него! Отстань! – Наденька, позабыв о скромности, кинулась вперед, норовя вцепиться в волосы, но, зацепившись ногой за упавшее покрывало, рухнула на карачки. – Дура!

Она добавила пару слов покрепче, встала на карачки и, сграбастав покрывало обеими руками, села на полу, глядя с явной ненавистью.

– Итак, Лешик, радость моя, идти к ментам? Или сам расскажешь, что ты сделал вчера? И подружку успокой, – Магда отошла к двери. – Если я уйду, то разговора не выйдет. Точнее, выйдет, но не со мной, а следовательно, вряд ли он будет легким для тебя.

– Н-не надо… Наденька, успокойся. Наденька… пожалуйста… Магдочка… Магдочка, это не я, я не убивал, я просто… я не знаю… я не помню, Магдочка!

А вот это уже что-то новенькое.

– Он не помнит! Он пьян был, – теперь Наденька говорила почти спокойно. – Я его пьяным нашла и домой проводила. Из жалости.

Лешик радостно закивал, что ж, подобная история вполне вписывалась в его привычки, но вот чтобы ему об этом рассказали… Даже во время самых своих глухих запоев Лешик всегда точно помнил, где он был, с кем и о чем разговаривал.

– Она меня привела и… я вышел из дому. Я ненадолго вышел!

– За добавкой пошел, – Магда попыталась унять дрожь в руках. Что ж, подобный финт тоже весьма в Лешиковом духе.

– Магдочка!

– Значит, пошел. И что потом?

– Ничего! Я не помню… на меня, наверное, напали… да, да… да! – он словно зацепился за эту догадку. – Да, напали! Я вспомнил, Магдочка, я вспомнил! Это был он! Он нас нашел… выследил…

– Кто?

Нет-нет-нет, Лешик другое имя назовет, Лешик алкоголик, Лешик соврет о чем угодно, лишь бы отвязаться от нее!

– Да, Магда, ты правильно поняла, – на испитой, небритой, мятой Лешиковой физии возникла хищная улыбка. – Он меня нашел. Он спрашивал про тебя… он искал тебя! Он очень сильно разозлился!

Неправда! Он не нашел бы, не сумел бы, он в прошлом, он…

– Он здесь, Магда, и теперь все изменится.

– Ну вы и психи! – Наденька перебралась с пола на кровать. – Оба ненормальные. Лешик, а у тебя курево осталось?

Апрель в этом году затянулся. Нет, на календаре давно уже июнь был, но вот погода на улице стояла самая что ни на есть апрельская, с сырым, прохладным воздухом, капризным солнцем, которое то палило нещадно, то, наоборот, светило ярко да ледяно. Зато ветру вволю было разгуляться, летал, носил обрывки дыма, печной гари, кидал в лицо запахи, залазил за шиворот, выстуживая, хлопал дверьми и стучал в окна.

Ветер стряхивал с деревьев куцую и болезненную зелень, выкладывая из нее предивные узоры, в которых мне чудилось предупреждение. Ветер заставлял тополя стонать, а осины трястись, слабо, испуганно позвякивая плотными листочками.

Чудилось мне. В последнее время много чего чудится, особенно в людях. Изменились они, оскотинили, выставили лица, прикрывая рожи звериные. Я убеждал себя, уговаривал, что нету этого, даже боролся с желанием принять морфий во успокоительное, но после передумал, не столько из-за страха стать морфинистом, сколько из опасений, что подобное лекарство будет скорее во вред больному разуму.

Я подчинился. Я привык. Я проработал год, от Пасхи до Пасхи, и сжился с чужой мечтой, врос в нее, став элементом неприметным, но необходимым, если уж Вецкий до сих пор терпел мое присутствие и мои капризы. Нет, я был честен с ним во всем, что касалось работы, более того, я был вежлив и с пациентами, и с учениками, каковых приводил ко мне Иннокентий Николаевич, даже не заострял внимания на мелочах, вроде того, что ученики эти были не всегда талантливы, зато почти всегда состоятельны. Я понимал, что продаюсь, и испытывал от этого некое странное удовлетворение, и только ночью, во снах, в храме моем, мне было спокойно.

Верно, расскажи я о том хоть кому-нибудь, тому же Вецкому, или Софье, или старухе Машерко, каковая исполняла роль домоправительницы, или ученикам, или пациентам… они все сочли бы меня сумасшедшим.

И были бы правы. Я и вправду сошел с ума.

А еще впервые за год выбрался из добровольного заточения, чтобы пройтись по городу, чтобы увидеть… что увидеть?

Старуха-нищенка с протянутой рукой. Толстая баба в платке, смутно знакомая, словно вынырнувшая из моего прошлого, только вот без ребенка. Смотрит недобро, плюет и отворачивается. А вот кучер дремлет на облучке, и лошадь его, сонная, как и хозяин, лениво машет хвостом, отгоняя гнус. Мальчишка-газетчик кричит что-то, но звуки растворяются в окружающем мире, словно он сам, этот мир, являет собой толстый слой ваты.