Пролог - Наталия Репина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я без зонта, – растерянно сказала Сереброва.
Обернулась к ним.
– У меня тоже нет, – сказала Регина.
Половнев по-прежнему безучастно сидел в кресле, смотрел перед собой.
Обе взглянули на часы. Было без пяти.
Выключить лампу и покидать вещи в сумку заняло у Серебровой секунд десять.
– Значит, Гуль, – заторопилась она, остановившись неподалеку от Половнева. Он тоже встал, но смотрел на Регину. – Ты только не забудь, когда вахту будешь проходить, я скажу, но и ты тоже, ты скажи дежурному, чтобы он проверил вечером наш кабинет, потому что я дважды уже утром прихожу, а то ли уборщица за собой не закрывает, то ли я не знаю…
Она не слушала, смотрела на Половнева, потому что он смотрел на нее, и глаза его были провалившимися и черными, как эта невозможная туча из ее сна, и какое-то непонятное ей больное мучение было в них, и еще что-то, отчаянное, тяжелое, и она почувствовала, что у нее от напряжения выдерживать этот взгляд начинает трястись голова, потому что там было слишком много всего, что никак не соответствовало ни ее внутреннему наполнению, ни ее опыту, ни тому, что она, может быть, в принципе в состоянии выдержать.
Она отвела глаза.
Сереброва, оказывается, успела выйти.
Было очень тихо. На улице просигналила машина, подчеркнув густую тишину.
Она сделала вдох, набралась сил и опять подняла на него глаза.
Он по-прежнему стоял около кресла и не мигая смотрел на нее. Та оставшаяся простодушной и незагипнотизированной Регинина часть, которая еще могла рассуждать, понимала, что надо набраться чего-то – решимости или глупости – и просто сделать самой любой шаг. Просто чтобы в этом застывшем воздухе можно было опять начать дышать. А там будь что будет. И пусть она окажется в его глазах все той же ничтожной идиоткой.
Она качнулась вперед.
И в это время зазвонил телефон.
Алексей как ни в чем не бывало взял трубку. Послушал. Передал ей.
– Вас, – сказал он. И сел назад в кресло.
Регина удивленно взяла трубку.
Звонили с вахты, сообщали, что к ней идет Мария Тарасевич.
Она совсем забыла. Она же сама сегодня просила Княжинскую выписать Маше пропуск якобы для сбора материала к курсовой работе, а на деле – посмотреть, как и где Регина работает. И еще тогда Регина помечтала, что вот бы было здорово, если бы Половнев зашел – она бы показала его Маше. Она настолько сблизились за это время с Машей.
И вот все совпало. И не было ничего более неудачного.
– Ко мне… сейчас подруга придет, – робко сказала Регина. – Вы не против?
– Нет, конечно, Регин, – спокойно сказал Половнев, – конечно, нет.
Регина села на свой стул.
Прошло несколько минут молчания, но уже другого, пустого. Занять его было нечем. Все это время Маша шла: мимо дежурного, по лестнице, по коридору, по другой лестнице.
Потому они услышали шаги, а потом открылась дверь.
Ночью она не могла заснуть из-за досады и отчаяния. Остаток дня не восстанавливался в памяти – вспоминался лишь вспышками отчаяния. Вот она представляет их друг другу. Нет, ничего такого, никакого внезапно вспыхнувшего интереса. От чая Маша отказывается, и они уходят на «экскурсию», оставив неподвижно сидящего Половнева неподвижно сидеть дальше. И Регина молит: ну пусть Маша вспомнит что-нибудь, из-за чего ей надо срочно уйти. Потому что просто дожидаться ее Половневу нет смысла – они с Машей, как подруги, должны уйти вместе.
Вот они с Машей стоят в углу наборного цеха – здесь немноголюдно, ночная смена небольшая, потребности сейчас нет. Регина остановившимися глазами смотрит на шумящий цех, а Маша говорит ей что-то, что она, наверное, не вовремя, но в интонациях Машиных нет и десятой доли понимания того, насколько она не вовремя. Регина пытается ей даже объяснить что-то про глаза, но не находит нужных слов. Почему она не попросила ее просто уйти?! Почему Маша – тонкая, умная Маша, которую она сразу определила на роль образца для подражания – сама не догадалась об этом?
Потом они возвращаются в комнату, но Половнева там, конечно же, нет. И они пьют чай, и Регина настолько безжизненна, что чуть не портит и эти отношения: Маша, окончательно обескураженная странным приемом, торопится и уходит – без нее. А Регина остается и плачет, плачет в пустой комнате, а потом в электричке, и дома тоже, и весь вечер у нее болит голова. И что самое неприятное – у нее не получается доплакаться до такого отупения, когда все наконец теряет свою остроту и воспринимается через призму толстого носа и неподвижных красных глаз с распухшими веками. Тогда ты с горькой усмешкой говоришь: «Дааа… ладно… вот так…» И усмехаешься опять, и делаешь много неприятных дел вроде почистить туфли и пришить пуговицу, потому что теперь ты новый деловитый человек с очерствевшим от страдания сердцем.
Не было этого. Она то плакала, то каменела от черных глаз, и все пыталась понять, что же это было. И что было бы, если бы Маша не пришла.
Машино увлечение Региной вызвало некоторое удивление ее компании. Впрочем, к Регине отнеслись благосклонно, хотя ее дружба с номенклатурной идиоткой Иркой Фетисовой была так же малообъяснима, как и внезапно вспыхнувший Машин интерес. Фетисова носила розовое и кремовое, красилась, благоухала, ее возили на машине поклонники, среди которых были и вполне взрослые мужчины. Вместе с Региной они составляли странную пару. Справедливости ради – Регина с кем угодно составляла странную пару. К тому же ее отношения с
