Милорд (СИ) - Баюн София

Но он не мог.

Как бы Ника ни говорила с ним, сколько бы ненависти не было в ее взгляде — она заперта и не может уйти. Не только наручниками, которые по всей видимости Виктор достал только для того, чтобы Мартин сразу понял, что происходит.

Нет, Виктору нет нужды связывать и пристегивать.

Чем больше Ника влюблялась в Милорда, тем меньше становилось шансов вырваться из этого дома к нормальной жизни. Наверняка она врала что-то родителям и друзьям, если они были, чтобы ее точно никто не искал и не пытался спасти. Потому что иначе ей придется дописать букву «М» на его спине, соединяя точки лезвием ножа.

И Виктор не мог отпустить Нику, хотя явно боялся снова причинить ей боль. Потому что любил ее, потому что она должна была любить Мартина — неважно. Главное, что Виктор продолжал держать ее рядом. Смотрел на нее изо дня в день, вынужденный притворяться другим человеком, чтобы получить не фальшивую, не вымученную, а настоящую любовь. Мартин не сомневался, что его это раздражало. Что он ревновал к созданному им же человеку, и, скорее всего, к Мартину тоже. Он не сомневался, что однажды это кончится плохо для всех. Мысль о том, что Виктор просто совершит очередное убийство внезапно перестала казаться худшим вариантом. С его тягой к истязаниям он мог придумать куда более изощренный способ отомстить.

— Ну конечно, — прошипел Мартин, сжимая валяющийся рядом обломок балки. Он даже не заметил, как дерево между его пальцев превратилось в белоснежную пыль, медленно осыпавшуюся на землю.

Виктор не терпел лжи. Он чувствовал фальшь чутко, как охотничий пес — дичь. Поэтому он в конце концов и сдался «Дождям». Даже умея превосходно врать, Виктор дал Рише лучшее, что мог — настоящего Виконта. И сейчас, загнав самого себя в ловушку, возведя между собой и миром, в котором хотел бы жить, непреодолимый барьер, он просто мстил за то, что этот мир оказался недоступен.

Ника не будет любить его? Превосходно. Мартин, не простит его выходок? Прекрасно.

Осталось понять, какая роль здесь у Леры — вчера Мартин чувствовал, что Виктор любит сестру и покоряется ей без сопротивления. Это было особенное чувство, не похожее на прежнюю, детскую любовь и на любовь к Мартину.

Но что чувствует сама Лера?

Мартин сидел, глядя пустым взглядом на белоснежную пыль, устилавшую беседку, и в голове не было ни единой мысли. Чем больше он думал, в каком положении оказался, тем больше понимал, что не знает человека, в теле которого он оказался заперт.

Вокруг — только разруха, темнота, красные сполохи и белая пыль. Мертвые кусты, оставшиеся от сада. Куда-то пропали все шмели, раньше кружившие у роз — видимо, созданные им существа все же могли умереть.

Эта мысль оказалась неожиданно горькой, словно в шмелях и розах воплотилось все, что он когда-то создавал, все, что казалось ему реальным. Поддавшись этой мысли, Мартин не сразу обратил внимание на слабое движение в пыли у себя под ногами. Протянув руку, он бережно поднял на ладони полуживого шмеля.

— Ты выжил, дружок? Как ты уцелел? — тихо спросил он, осторожно сдувая пыль. — Даже тебе больно… Давай посмотрим, что можно сделать.

Мартин огляделся. Ни одного живого куста, все застыло белоснежными тенями, расцвеченными багровыми вспышками.

Шмель на ладони тихо гудел и щекотал кожу пушистыми лапками. Мартин осторожно накрыл его второй рукой, с почти затянувшимся порезом, и почувствовал, как ладони наполняются теплом. Когда он убрал руку, шмель медленно поднялся в воздух и направился к кустам.

Мартин проводил его взглядом. Мысль, которая родилась вчера, ожила и толкнулась о виски, настойчиво и упрямо.

Он подошел к кустам и накрыл ладонью одну из мертвых роз. Зажмурился и попытался представить, что невидимые нити соединяют его с кустом.

Ничего не произошло. Розовый куст остался мертвым. Он не мог воскрешать и чинить сломанное.

Шмель с обиженным гудением сел на лацкан сюртука и затих. Мартин задумчиво смотрел на кусты. Нарисовать новые?

Мартин задумчиво осмотрел на ладонь, перечеркнутую тонкой красной линией.

Бритва все еще лежала в кармане. Он чувствовал ее сквозь подклад сюртука и ткань брюк, словно рукоять касалась кожи. Ледяная, гладкая, с небольшой трещинкой и съемным лезвием. Лезвие Виктор подбросил режиссеру, а рукоять… куда он дел рукоять?

Мартин достал бритву и вытащил лезвие, молча глядя в его зеркальную поверхность. Потом прикоснулся к нему кончиком пальца, подождал, пока кровь растечется по коже и сжал в руке мертвую розу. На сухих желтоватых лепестках остались черные пятна.

Мартин наблюдал.

Пятна медленно исчезали. Сухие лепестки впитывали их, и несколько секунд Мартину казалось, что этого недостаточно, что власть над собственным миром окончательно потеряна.

Все же дети всесильны — пока он верил в то, что может построить дом и создать живого шмеля или светящуюся рыбку все, чем ему приходилось расплачиваться — слабостью и головной болью. Когда он вырос — продолжал верить, потому что не было еще Мари с ее историями, и проклятой бритвы с ледяной рукоятью.

Теперь все иначе.

«И-на-че», — мурлыкнуло из темноты.

Роза медленно расправляла лепестки, единственный живой цветок на высохшем кусте — белоснежный, бархатисто-прохладный на ощупь.

— Значит, вот так теперь мы будем играть, — прошептал Мартин, провожая взглядом сорвавшегося с лацкана шмеля.

Если Виктор жаждет крови — он получит ее.

…

Виктор смотрел в потолок, позволяя серому домашнему полумраку смыть остатки кошмара, словно теплой речной воде.

Нет рядом ни Ники, ни Риши с обугливающимся под черными слезами лицом.

— Почему?! — не удержавшись, выкрикнул он в серую тишину, швыряя подушкой в стену. — Почему так?!

«Кажется, это ты так решил», — отозвался Мартин, вернувшийся из беседки.

— Ты! Скажи мне Мартин, какого черта?! — хрипло спросил он, садясь на край кровати. — Я видел… видел…

«Я знаю», — сдержанно отозвался Мартин, и в его голосе Виктор расслышал странное разочарование.

Его знобило. Холод, растекающийся в груди был мокрым и тяжелым, он сжимал легкие и давил на ребра, делая дыхание свистящим и хриплым и добавляя в воздух битое стекло.

«Чудно. Я не знаю, что сказать. Кто-то говорил, что он Бог и от пневмонии не умрет», — напомнил Мартин, и сарказм в его голосе раздражал сильнее некстати свалившейся болезни.

— Я много чего говорил. Не заметил — я все время вру, — огрызнулся он.

Почему ему казалось, что Мартин способен заполнить чем-то пустоту в его душе? С чего он взял, что возвращение Мартина исцелит какие-то раны, даст жизни смысл и что игра, которую он начал и правда что-то исправит?

Ники не было в комнате. Наверняка читала на кухне. Он представил себе, как она сидит в кресле, закинув ноги на подлокотник. Рядом на столе — чашка чая и полная пепельница. Ника много курит, когда никто не видит. Мало ест, много курит, пьет много кофе и чая, и всегда делает это незаметно для остальных. Иногда Виктору казалось, что он влюбился в тень, вырвав ее из стены и заставив принять облик девушки, которая жила с ним. Где-то оставалась ее хозяйка — совсем другая, та, кого он увидел под маской отчужденности в беспощадном дневном свете, когда…

«Покажи мне», — вкрадчиво попросил Мартин. Виктор чувствовал его напряжение, а, закрыв глаза, увидел, как он исподлобья смотрит в проем. В глазах застыла настороженность.

Сил и желания сопротивляться не было. Если Мартин сейчас решит силой завладеть его памятью — он сможет увидеть там все, даже то, что Виктор приберег на потом. Лучше он сам…

Но ему совсем не хотелось снова погружаться в воспоминания, позволяя ярким, болезненным вспышкам обжигать измученное сознание. Виктор чувствовал себя одиноким, разбитым и больным. Рядом с Мартином эти чувства только усиливались, мешаясь с черной тоской, словно масляная краска на палитре.

У Ники были руки художницы — с длинными, тонкими пальцами, в которые намертво въедалась краска. Говорила, что у нее не женские руки. Что кожа сухая от частого мытья, а еще от того, что она постоянно стирает краску растворителями. А он прижимался лицом к ее ладоням и шептал, что никаких других прикосновений не хочет. Он самозабвенно лгал, а она проводила по его лицу горячими сухими пальцами, гладила по волосам, улыбалась, и в ее глазах отражалось небо.