Собиратели трав - Анатолий Ким

Но солнце быстро пробежало Камарон и стало передвигаться дальше, выхватывая, как свет прожектора, яркие белые и зеленые куски из приглушенного темного дня. На минуту врываясь в тусклую глубину просыревшего насквозь дня, солнце весело ободряло покорную, скорбящую жизнь, показывая иную — яркую и счастливую — се возможность.

А на опустевшем пустыре, по которому только что расхаживал человек, бесился по лужам ветер, трепал и рвал мокрый бумажный хлам, валявшийся на пляже.

— Мне оставалось жить недели три, не больше. А я вот уже месяц живу здесь, — удивлялся незнакомец.

— Ничего! Ты еще сто лет проживешь! — смеялась Масико.

Солнечное светящееся пятно передвинулось к дальней стороне залива. Желтой чищеной медью загорелись длинный мол на волнорезе и шпиль маяка над пирсом. На пустыре же опять было глухо и темно, и хлюпало в лужах, когда набрасывался прибежавший от моря ветер-хлестун.

А на молу сидел кореец-рыбак в длинном плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Это был маленький, темноликий, крепкий человек с горбатым носом, веселыми глазами. Он сидел на чугунной тумбе причала, посапывал мокрую, потухшую папиросу и смотрел на гибкие удилища трех спиннингов, лежащих на бетонных плитах мола.

Когда под минутным солнцем засветились бамбуковые удилища и засверкали на пирсе круглые влажные бока фанерных бочек, наваленных высокими штабелями, и вода осветилась чуть ли не насквозь, до самого дна, и в ней заиграли серебристые наваги, — рыбак поднял лицо и, сморщив гармошкой лоб, посмотрел в небо, затем в даль моря. Чутье рыбака ему подсказывало, что назавтра будет хорошая погода, и к тому же в голубеющей над очистившимся горизонтом полосе неба и намек не было на далекий остров, что предвещало бы продолжение плохой погоды.

ПЛОВЕЦ В ОТКРЫТОМ МОРЕ

Голубой остров в далеком море! Многих отважных пловцов манил он к себе. Но отмеренная в равной доле с человеческой мощью отвага была слабее неизвестной угрозы пустынного моря. Однако тайные мечты многих пловцов копились исподволь и как бы свелись под конец в один остроконечный курган, похожий на тот остров, и на вершину этой общей тайной мечты был вознесен самый отважный и сильный.

Простирая вперед руки и вытягиваясь всем телом, он погружался лицом в воду, делая при этом кипящий пузырями выдох, а затем поднимал голову и, загребая руками в стороны, шел вверх, на воздух, чтобы вобрать его в грудь. Разводя ноги и потом ножницами вновь сводя их, Эйти работал ими, словно веслами, а руки у него работали как пара других маленьких весел, впеременку[2] с большими. Гибким телом он приноравливался к воде так, чтобы тело скользило по ней, словно с горки на горку, вторя повадке волны. Он плавал в море давно и знал, что эту повадку переняли все плавающие обитатели моря — рыбы, нерпы, дельфины. Вода не любит, когда ее расталкивают, бьют, она любит, когда по ней скользят. Хороший пловец потому неутомим, что понимает и любит воду.

Эйти не знал, как это можно утонуть в воде, — ведь она держит. Она не хочет, чтобы ты утонул, а ты выкатываешь глаза, надуваешь щеки и колотишь руками и ногами как попало, теряешь силы. Дурак, не выкатывай глаз и не надувай щек — в щеках ты не много воздуха сбережешь. И не кричи так жутко, пойми, что в твоем крике столько же ужаса, сколько и глупости. Пойми, что вода хочет, чтобы ты шел вверх, а не вниз, дает тебе жить. Жить можно на воде, лежать, словно в мягкой постели, и смотреть в голубое небо, и вдыхать его в себя. Вода добра к тебе, как воздух и как земля, а ты колотишь ее и вопишь, вот ты даешь! Ложись на нее и лежи, раскинув руки, словно чайка крылья.

На шее Эйти болталась большая милицейская свистулька со шнуром. В голубых плавках торчала английская булавка. Вот и все снаряжение Эйти, с которым он на долгие часы уходил в море. Эйти мог бы жить в нем, как рыба, если б не холод воды. Вода всегда холоднее воздуха и здесь нет ее вины, уж так она устроена. Но на поверхности моря всегда попадаются тонкие пласты, дорожки, змейки и волоконца нагретой воды, и они ждут озябшего пловца. Умей, пловец, находить это парное молоко тепла в холодном океане, грейся и плыви! А если долго не попадутся теплые водяные поляны и судорогой вдруг сведет ногу, то вынь булавку из трусов и уколи сведенное место — сразу пройдет. Так считал Эйти и брал с собою булавку.

А зачем нужен милицейский свисток? Он нужен милиции, чтобы звать на помощь. Однако Эйти, вольный пловец моря, не мог на это рассчитывать, он скользил с одной водяной горки на другую, все дальше уходя от берега, и при каждом вдохе вкусного воздуха успевал приоткрыть глаза и посмотреть вдаль над синей глазурью тихого моря, где одиноко темнел четкий зубец острова.

Нерпа лежит на воде брюхом вверх, спит. Ласты, словно руки, сложила на груди. Тупая усатая морда нерпы отвернута на сторону, и гладь воды лишь чуть-чуть не касается черных ноздрей зверя. Отлогая и плавная волна, не ломая зеркала воды, покачивает спящую нерпу. Ей снится сон, что она нерпа и что спит на спокойной воде, до отвалу наевшись рыбы. Так оно и есть, нерпа довольна. Но вдруг подскакивает она во сне и, вертанув хвостатым туловом,[3] ныряет в воду. Сомкнув дырочки ноздрей и вытянув морду, она несется вперед, сама еще не зная куда, — никак не очухается со сна. Но вот она вновь слышит то, что ее разбудило, — недалекий плеск какого-то большого зверя. И нерпе хочется тотчас же взглянуть, что это за зверь. Она сворачивает на шум и весьма осторожно проплывает по освещенной глубине, вращая собачьими глазами. Брачная пара веселых сельдей, плывшая жабры к жабрам куда-то, завидела нерпу и зигзагами прянула в сторону, но нерпа за ними не погналась. Она увидела позади того изумрудно освещенного места, с которого исчезли сельди, дрыгающее тело человека. Но человек, насколько помнила молодая нерпа, всегда торчал стоймя — на берегу ли, на проплывающей мимо посудине. А этот, беззащитный и голый, плыл как-то, болтая руками и ногами. Нерпе стало тревожно от любопытства, и она, замирая от этой тревоги, подплыла ближе и долго снизу вверх косила глаза на пловца. Затем не выдержала, колом пошла вверх и вынырнула. Она решила посмотреть, нет ли чего опасного наверху, — с тем чтобы если все безопасно, то подплыть еще ближе и поддеть рылом под брюхо плывущего человека, попробовать его перевернуть.

Эйти совсем близко увидел высунувшуюся из воды морду нерпы, с усов капала вода. Зверь вылупился и чуть приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать. Тревожная его морда была настолько похожа на лицо такелажника Хона, приятеля Эйти, когда тот как следует накачается пивом или вином, что Эйти не выдержал, рассмеялся. Нерпа исчезла. Но Эйти ждал, и она вскоре опять высунулась, уже с другой стороны. «Ходит подо мною, — понял Эйти. — Цапнет еще за ногу. Эх ты, нерпа, нерпа! Всегда хочешь поиграть». Эйти подобрал в воде болтавшийся на шнурке свисток и, зажав губами, тихо выдул из него воду. Затем неожиданно по-милицейски свистнул. И резкий этот свист резанул чуткие уши зверя, нерпа нырнула и метнулась прочь, отплыла сразу шагов на сто. Однако любопытство ее было еще велико, и она вскоре опять выставилась и обернула к Эйти пьяное, оглушенное лицо. И тогда Эйти крикнул:

— Эй, нерпа, как тебя зовут? Хон, что ли? Вот ты даешь, нерпа! Чего испугалась?

Но нерпа на сей раз не нырнула. Голос человеку не вызывал больше ужаса в ней, а она жаждала именно ужаса. Тогда Эйти снова засвиристел, и нерпа ужаснулась вполне. В следующий раз она вынырнула уже очень далеко, ее черная голова едва виднелась на воде. Эйти снова стегнул ее милицейской трелью; и она исчезла совсем. «Наверное, за остров уплыла», — усмехнулся Эйти и выплюнул изо рта свистульку. Свисток поболтался на поверхности возле лица, а затем, набрав воды, утонул.

Эйти обернулся в воде и посмотрел назад. Берег, откуда он уплыл, слился в одну длинную синеватую полоску. Едва заметный, витал столб дыма над Камароном. Берег был так далек, что скоро должен исчезнуть с глаз, а остров — Эйти оглянулся на него, чиркнув подбородком по воде, — остров вроде бы совсем не приблизился. Он все так же синел в недоступной дали четким треугольником. Предвестник того, что назавтра будет плохая погода. Шторм, или дождь, или даже град со снегом, как было однажды посреди лета. И Эйти впервые почувствовал тревогу. Может, повернуть назад? Он коснулся плечом края теплой струи и, перевернувшись навзничь, подгреб ногами, тихо вплыл в ласковое тепло, лежа на спине. Он заломил руки под затылок и призадумался. «Не такая уж плохая у меня жена. Красивая и верная. И пацан у меня неплохой, вот он орет, дает жару!» Ноги Эйти постепенно тонули, и он шевелил ими, чтоб всплыли. Вернуться назад?

Подвиг, который он хотел совершить от скуки жизни, предстал теперь перед ним бессмысленным, как любопытство нерпы. Но что-то не пускало его назад к берегу. Слишком много пловцов мечтало, глядя на далекий остров, и все эти тайные мечты, незримо слившись воедино, родили в мире новую силу. И эта сила вынесла Эйти в море. Он был теперь на виду у всех, хотя в море кругом не было живой человеческой души. И правда ли это или гибельный брод, но в невиданном подвиге ищет человек своей конечной завершенности. То, чего ему всегда не хватает, чтобы гордо и безмолвно обойти смерть, чует он в подвиге, а то, что извечно, мирно дает собирательство, — в том вся тревога и покорная тоска человека.