Бестиариум. Дизельные мифы (сборник) - Олег Кожин

Вышло всё иначе. Дед умер, когда я учился на втором курсе МГУ. С отцом же мы не разговаривали уже… не помню сколько лет.

И кто знает – не послужило ли переломным моментом в моей биографии именно то дождливое, влажными туманами полное лето? Душный июль десятилетней выдержки, когда мы познакомились с Ульяной.

В тот год весь Союз бредил пищевыми водорослями. И теперь ту эпоху в школьных учебниках олицетворяет прежде всего несуразное, но впечатляющее урожайное число «миллион пудов» и популярная песенка в ритме чарльстона «царица морская хлорелла под солнцем сибирским созрела». Песенку эту и теперь, в наши дни, порой можно услышать в каком-нибудь «Голубом огоньке», в осовремененной версии исполнительницы Алины Лотаревой.

Для повышения урожайности к работам начали активно привлекать «наших» глубоководных, коих по итогам Экспансии оказалось ничуть не меньше, чем на Западе или даже в Китае.

Повсеместно вводились симбиотические хозяйства, так называемые «симхозы».

Одним из передовых симхозов стало «Зеленое добро» на реке Пижве.

Нам, «золотым» мальчикам и девочкам, будущим дипломатам и журналистам-международникам, предстояло пройти в нем летнюю практику, совмещая совершенствование языковых и дипломатических навыков с облагораживающим трудом на свежем воздухе. Так сказать, приобщиться к истокам, припасть к корням, хлебнуть без забелки.

Мы были первым поколением советских людей, выросшим в условиях стабильности, достатка и мира. Балованные дети небалованных родителей.

Бродить по чавкающей болотной грязи в резиновых сапогах по колено, отмахиваясь от комаров, бреднями загребать вонючую жижу – для нас это было в новинку. Но мы как-то справлялись. «Маргариту» московских коктейль-холлов в то лето мы заменяли «солнцедаром» из ближайшего продмага.

Там, в сарайчике-продмаге, пропахшем квашеной капустой и мороженой рыбой, мы и познакомились с Ульяной.

На мне был драный рабочий ватник и неизменные резиновые сапоги. В руке – предательски звякающая авоська. Пролетарий, отдыхающий от трудов праведных.

А она… Неуловимая, природная грация. Не тщательно отрепетированная азбука жестов артисток и манекенщиц, а что-то непринужденное; подростковая неловкость уживалась в ней с пластикой истинной женщины, нечто неизбывно манящее, прирожденное, искреннее. Вышедший на опушку олененок. В его движениях чувствуется несоразмерность, но стоит ему сорваться с места – свистящей стрелой, ветвистой молнией, – его ведет, им управляет сама природа.

Это была любовь с первого взгляда…

Прибыв на место, я не узнал Пижвы.

От всего симхоза осталось только гигантское мельничное колесо в камышах. Оно частью сгнило, частью поросло колониями мерзких лиловых грибов. Sic transit gloria mundi. Руководящий курс переменился: на смену пищевым водорослям пришли строительство плотин и поворот рек вспять. И уж там-то тоже понадобились специфические навыки глубоководных.

Колесо, впрочем, стояло тут еще до симхоза. Еще до Экспансии, до Пришествия. Колесо поскрипывало и стонало, содрогаясь от ветра. В доисторическом механизме продолжалась неустанная работа, хотя никому это не было нужно.

Жители крошечного приречного поселка давным-давно подались в города или на новые социалистические стройки.

Неужели чутье подвело меня?

Я бродил по заросшим фундаментам хозяйства. С косогора открывался вид на Пижву, извивающуюся между лесистых холмов. Отсюда даже виднелись жестяные крыши дачного товарищества. Именно в нем облюбовал себе в тот год летнюю резиденцию профессор Подольский. Уже профессор, но еще не лауреат. Ленинскую премию ему принесла работа, написанная под одной из тех крыш. Под какой именно – я не знал. Ульяна не приглашала меня к себе домой и с отцом не знакомила.

Так же, как я не знакомил ее со своими однокашниками. Мы довольствовались друг другом, и никого другого нам не надо было. Это была наша тайна. Тайна для двоих.

Впрочем, нет… Был в нашей камерной истории еще один примечательный персонаж.

Я увидел его издали. Он сидел на сгнивших мостках, там же, где и всегда. Сутулая фигура в выцветшей армейской плащ-палатке. Должно быть, так и задремал с удочкой.

Он был невероятно стар еще тогда, десять лет назад. В работах симхоза не участвовал по возрасту и всё свое время проводил тут же, на мостках, тогда еще довольно крепких, подремывая над удочкой. В своей общине он занимал некую почетную и необременительную должность. Старейшина? Жрец? Патриарх? Остальные глубоководные его уважительно сторонились.

В наших жизнях ему уготована роль посредника, молчаливого Заведующего нашим Тайным Телеграфом, равнодушного Гименея. Через него мы передавали отчаянные записки на вырванных из школьных тетрадей клетчатых листах, его лесная хижина, скрипящая и содрогающаяся от ветра, служила нам местом свиданий.

Пожалуй, будь он обычным стариком, всей истории это придало бы некий водевильный, пошловатый оттенок – эдакий старый колдун, безумный мельник, седой паромщик, соединяющий молодые сердца.

Но он не был человеком. В сущности, ему не было никакого дела до нас, как и до прочих представителей нашего вида. Меня это раздражало – я был глуп и молод. Однажды даже попытался поддеть старика, в самых вежливых выражениях, изображая школярское любопытство, намекнул – вот он, мол, постоянно ловит рыбу… Нет ли в этом чего-то противоестественного, намека на каннибализм?

Он незамедлительно и, по своему обыкновению, флегматично, парировал монологом насчет передовых хирургических испытаний, чинимых нашими учеными над обезьянами.

Он был в курсе всех важнейших московских, и союзных, и международных событий. Он никогда не покидал Пижвы, но радиопередачи и свежие газеты потреблял с неизменным азартом первооткрывателя. В такие минуты даже его рыбьи глаза оживали. В них появлялось что-то человеческое.

– Дедушка Тритон? – осторожно позвал я.

Он вздрогнул, чуть не выронив удочку, пошлепав со сна безгубым широким ртом, обернул ко мне лицо. На неярком осеннем солнце блеснули мелкие чешуйки. Выпуклые белесые глаза смотрели равнодушно.

Старик шевельнул жабрами, издал клокочущий горловой звук.

«Отвык от человеческой речи, – подумал я, – да и с кем ему тут разговаривать – с радио?»

– Помните меня?

Он безучастно глядел, не моргая.

«Забыл, – подумал я с грустью, – немудрено – кто я для него? Краткий эпизод в его невозможно долгой жизни – случайный человечий детеныш. Одно время я посылал ему открытки и даже получал на них ответы. Затем закрутили учеба, дела, служба… Я стал взрослым… Наверняка он забыл меня. Зря я вообще сюда приехал… Неужели я ошибся?»