Вокруг Света 1996 №09 - Журнал «Вокруг Света»

Он закрыл глаза и распахнул наугад книгу — так он отгадывал Судьбу в роковые минуты.

И сказал Иоанн Масон: «Темно будет плавание твое, и брег, на который ты перенесен будешь, найдешь ты совсем неизвестным и странным...» «Странный брег»... — прошептал он.

Он валится на пол, и — наваливается пылающий зной Мартиники, океанская волна смывает его с палубы, и слепят, слепят глаза снежные поля Вирджинии. Град Святого Петра погружен в белую ночь.

Передо мной забытые письма с поразительной пометкой архивиста: «ТЕКСТ УГАСАЕТ».

Старинные бумаги, как осколки исчезнувшего сосуда, лишь частицы бытия человека, высадившегося на тот странный брег. Удастся ли собрать все осколки? Сойдутся ли края? И явится ли сам сосуд? Есть какая-то странная закономерность Судьбы, с которой она два столетия пыталась скрыть, забыть, стереть его имя. И только Случайность вырвала его из полного забвения. Ну вот, пойди человек другой дорогой, или той же, но на полчаса раньше или позже, — и все! Нет и не было на свете нашего флибустьера!

Чистая случайность. И еще — любовь к старинным бумагам.

Сокровища профессора Дурова

Случилось это первого числа декабря 1870 года, рано утром.

Известный петербургский математик и еще более известный любитель старины Николай Павлович Дуров спешил к своим студентам в университет. Проходя мимо книжной лавки Шапкина, что в Апраксиной дворе, он не мог не задержаться. Весь пол перед лавкой был завален книгами, и все они были в старинных кожаных переплетах. Несколько рогожных кулей с бумагами стояли рядом — их приказчик отправлял в бакалейную лавку.

— Бумага хорошая, лощеная, — объяснил остолбеневшему профессору приказчик, — в такую и селедочку можно завернуть, и окорочок!

От словоохотливого приказчика Николай Павлович узнал, что все эти сокровища (а все, что написано на старинной бумаге, — самое настоящее сокровище для профессора), так вот, все они долгие годы, может, лет двадцать, а то и все тридцать, пылились и гнили в сарае и на чердаке. Как они туда попали — уж никто и не упомнит, но владелец этих бумаг и книг решил их продать. И запросил огромную сумму. Интересоваться-то этим собранием интересовались, да так никто и не купил. После его смерти вдова свалила их снова в сарай, а потом вскоре и сама умерла.

Так и провалялись эти сокровища, Бог знает, сколько лет — книги отсырели, покоробились, бумаги начали истлевать.

И вот теперь купец Шапкин их продавал. Книги — в розницу, по дешевке. Бумаги — на вес.

Профессор Дуров торопился, отобрал несколько книг в переплетах из телячьей кожи, а кули с бумагами велел отвезти к нему домой для осмотра.

Разбор старинных книг и бумаг доставлял ему несказанное удовольствие, и вот вечером, как только профессор вернулся домой, он и занялся любимым делом.

Библиофил он был старательный — вел опись каждой книги и бумаги. Описи сохранились и до наших дней.

«Из приобретенных рукописей в числе семнадцати нумеров заслуживают особенного внимания: «Синодик», писанный при царе Михаиле Феодоровиче на лощеной бумаге, с изображением Богоматери и с заставными, раскрашенными красками и золотом, буквами...»

Тут у профессора, наверное, захолонуло сердце: «Селедочку и окорочок заворачивать! Да бумагам цены нет! За них бакалейную лавку можно купить!» Дальше — пуще. Следственное дело о Пугачеве с автографом Великой Екатерины! Грамоты царей с печатями и челобитными, писанные на столбцах.

А книги! Великий Боже, какие книги! Рукописные, уники, с цветными рисунками! «Таинство ключа Соломонова», «Изрядный способ для превращения Луны в Солнце», «Гермеса Трисмегиста Поэмандер»...

Глупость! Ах, какая непростительная глупость! Все, все надо было покупать!

«Когда же наступит рассвет? — метался по комнатам Дуров. — В декабре так поздно светает».

А часы бьют глухо и неторопливо — три, четыре...

Профессор, чтобы успокоиться, достал из рогожного куля связку писем, туго перевязанную синей лентой, осторожно развязал ленту и развернул первый лист. Это было письмо, написанное детским угловатым почерком.

«В Париже июля 15 дня 1762 года.

Господин мой батюшка... Я уже купил на 20 ливров французских книг по философии, физике, ботанике, хирургии, химии и труд барона Страленберга о Российской Империи... Я должен изучать философию, геометрию, алгебру, математику, географию, историю, рисование, английский, немецкий, итальянский, учиться танцевать, заниматься фехтованием, верховой ездой...»

Какой удивительный юноша! Дуров стал лихорадочно перебирать письма. Смотрите-ка, всего два года прошло, а как пишет на французском! И рассуждает чисто энциклопедист:

«Il me faut repasser tout mа philosophie, се qui me prendra un temps considerable et ne me fera pas plus savant...»

«Мне надо будет повторить всю философию, а это потребует много времени, хотя и не сделает меня более ученым...»

А вот связка — дневники, гравюры, рисунки. Еще письма. Боже! Откуда только нет писем! Америка, Гавана, Сен-Пьер на Мартинике! Да он же первый, кто побывал в этих краях. Фантастическая личность! Кто же он?

Долго искать имя владельца книг не пришлось. На всех стоял черный штемпель: THEODOR KARJAVINE.

Теодор Каржавин? Федор Каржавин? Где он встречал это имя? «Постойте-ка!» — метался теперь он от одной книжной полки к другой. «Где же мне попадался этот Каржавин? Вспоминай, Николай Павлович! Где-то в книжных редкостях? Не здесь ли?»

Он достал с полки книгу барона Корфа «Жизнь графа Сперанского». Так и есть! Надворный советник. Скончался скоропостижно. Ах, вот почему он подписывал подметные письма Ростопчиным! И тот, и другой — Федор Васильевич.

Теперь время не текло — бежало, прыгало, как прыгал по комнате профессор от стола с письмами к книжным полкам с редчайшими справочниками по восемнадцатому веку.

Когда в комнатах засерело и пришла прислуга звать пить чай, профессор уже знал, что Федор Васильевич Каржавин — знаменитый масон, имел тайные связи с двором императора, а может быть, и с самим Павлом Петровичем, так злодейски убиенном не без ведома сына, Александра Павловича, Александра Первого. Почему же письма он подписывал как Теодор Лами? Закавыка. И еще — у Каржавина была редчайшая, презнатнейшая масонская библиотека.

Так вот какие сокровища пришли к нему по Случаю!

Пить чай Николай Павлович не стал, а побежал сразу в лавку Шапкина и, как сам он потом запишет в своем дневнике, «купил у него дешево более ста томов иностранных книг, а также часть русских из библиотеки масона Федора Каржавина».

Профессор Дуров только приоткрыл завесу над жизнью Федора Каржавина, или Теодора Лами, над жизнью удивительной, полной приключений, вот так наспех сложенной в кулях и рогожах на Апраксином дворе.

Недолго наслаждался своими сокровищами Николай Павлович — вскоре он умер. И все, что так счастливо пришло к нему в руки, разлетелось по другим рукам.

Год за годом будут менять владельцев книги, гравюры, рукописи, принадлежавшие когда-то Федору Каржавину. Будут теряться, исчезать.

Разлетятся по белу свету, закружатся в вихре времен и старинные письма, синеватые листки с истлевшими краями, свидетели удивительной жизни. Разлетятся и осядут на архивных полках...

«Текст угасает»...

Какого-либо желания копаться в архивной пыли у меня не возникало никогда. Другое дело — путешествия, кораблекрушения, таинственные острова, пираты, берущие корабли на абордаж. А все началось с «Путешествий Гулливера», правда, с пересказа для детей великой книги Свифта.

Черные буковки на белой странице были тропинками, уводящими в неведомый мир: «...судно «Добрая Надежда» в триста тонн водоизмещения». «Мы снялись с якоря». «...Постелью мне служили водоросли и травы...»

Но тогда я еще не понимал, что все это — ушедшее время. В это Время невозможно вернуться, этот мир остался лишь на старинных гравюрах — неведомые земли в беспредельном океане, диковинные чудовища, поднимающиеся из глубин, легкие, как сновидения, парусные корабли. Лишь страницы старинных книг о путешествиях, об историях странствий, со следами пролитой туши, исписанные темными орешковыми чернилами, хранили неведомое.

Лет двадцать я рыскал по всем букинистическим магазинам в поисках первого русского «Гулливера».

В те годы у нас на Арбате один букинистический был у «Зоомагазина», ближе к Смоленской площади, два других — ближе к Арбатской. Тогда уже сносили Собачью площадку, ломали ветхие деревянные дома, мебель александровской и даже павловской эпохи нередко выбрасывали на помойку, а книги в золотистых кожаных переплетах — что там читать? старье! — несли к букинистам. У них я купил «Путешествие около света Адмирала Лорда Ансона», попалась редчайшая «Бугерова навигация», но «Гулливера» я не встречал нигде.