Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

— На каком еще мотоцикле?! На каком мотоцикле, я тебя спрашиваю!! — закричала Надя, хватая ее за плечи и тряся что есть силы.

Дочь испугалась, ничего не поняв: то слезы, то этот крик. Она ничего не поняла и сделала единственное: тоже заплакала. И они стали плакать вместе, обнявшись. А старая седая женщина, сидящая на скамеечке, удивлялась вслух:

— Почему вы плачете? Здесь так тихо, так хорошо… Не надо плакать.

— Не надо, мама, не надо… — согласилась Надя, отирая глаза. И у дочери на щеках вытерла сияющие, прозрачные слезы. — Это я просто испугалась, — объяснила она. — Просто я боюсь мотоцикла и не хочу, чтобы ты на нем ездила.

Ей поверила дочь, а старая мать сказала:

— Плакать не надо… Здесь так хорошо, — обвела она руками и взглядом двор и округу. — Так тихо. Не надо плакать.

Просторный тихий двор, зеленая окрестность, долина, холмы, легкий пахучий степной ветер, чистое огромное небо, все, казалось, безмолвно, но повторяет за старой женщиной: “Не надо плакать”.

День поплыл дальше в летнем, словно ленивом своем теченье, продолжая людскую жизнь.

Дочь покатила по хутору на велосипеде развозить остатнюю почту. Надя занялась делами привычными: огород и заботы кухонные. Слезы у нее высохли. Но думалось все о том же. Она понимала, что Мишкины слова — не пустая угроза. Он убьет. Закопает, и никто искать не будет. Степь-матушка всех схоронит. Мало ли случаев в последние годы. Пропал — и все. И с дочерью сделает что захочет. Кто ее защитит?.. И первая мысль была: “Скорее бежать! В охапку всех — и бежать”. Эта мысль была первой, горячечной. А потом пришло холодное отрезвление. Куда бежать? Кто и где ее ждет, тем более в нынешние времена, когда работу с огнем не найдешь. А уж крыши над головой тем более. Да еще — малая дочь и старая мать на руках.

Хуторское житье Наде не больно нравилось. Но теперь, но сейчас будто глаза открылись: хороший дом, теплый; просторный огород с картошкой да прочей зеленью; корова да куры; и даже цветы во дворе от самой весны до осени: тюльпаны, пионы, потом георгины да астры. И почтальоном устроиться ей повезло, ведь даже местные без работы сидят.

Пусть далекий хутор и многое непривычно. Но старая больная мать правду говорит: “Как хорошо здесь, как тихо…” Сколько позади горького, страшного. И вот теперь, когда понемногу пришло забытье. Почему нужно все бросить и куда-то бежать?.. Сколько можно бежать, все оставляя.

Сначала убегали из Грозного, все кинув: квартиру и нажитое. Жили, работали… А потом пришли бородачи с автоматами, а глаза волчьи, пришли и сказали: “Вон отсюда… А ключи в дверях пусть будут, не надо замок ломать…”

Убежали. Все бросив. В родную станицу, к отцу с матерью. К дедам, в родовое гнездо. Но и туда пришли уже другие, тоже с оружием и волчьими глазами. А эти и вовсе оказались зверьем.

Та ночь, долгая, страшная, от которой мать в одночас поседела и помутилась рассудком… Потом был день — чернее ночи. А потом снова ночь, страшнее Судного дня. А потом их выплеснуло на этот далекий хутор, и надо было жить дальше.

Вот и жили. А теперь — снова бежать? Или терпеть и плакать. Плакать всю жизнь. И ослепнуть от слез. Как плакала мать, поседев и потеряв рассудок. А сколько Надя слез пролила. Кто их увидел и кто утер эти слезы?.. А теперь настала пора дочери?

— Нет! — закричала Надя и вскинулась, возвращаясь в нынешний белый день под ясным солнцем, среди огородной зелени.

— Нет! — твердо повторила она уже для себя. — Мы останемся здесь.

Теперь, через время, такой очевидной оказалась правота прадеда Матвея. Когда уже в станице началась заваруха и стали появляться бородачи с оружием, когда уже было видно, к чему дело клонится, когда пошли разговоры, ждать или бежать, да когда и куда бежать или, может, все обойдется… Старый казачура тогда сказал: “Не бежать надо и не ждать, когда горло перережут, а стрелять их надо”. Кто его услышал…

Стрелять Надя не умела. А значит, оставалось одно…

Поздно вечером Мишка по обычаю подъехал и забрал ее к себе. И нынче, будто чувствуя себя виноватой, она любила Абрека жарче, слаже и яростней, чем всегда, измотав его вконец. А потом оставила спящим. Дома ведь мать и дочь.

И этой же ночью дотла сгорела усадьба Мишки Абрека.

Одним разом, высокими факелами, вспыхнули и заполыхали жилой флигель и бревенчатый амбар, а потом остальное.

Как обычно, пожарная машина из райцентра добиралась до хутора долго, успев лишь к тлеющим углям. Хозяина пожарники еще застали живым и вызвали по рации “скорую” из станицы. Мишка Абрек умер по дороге в больницу от сердца ли, от ожогов. Он ведь в пламя кидался, пытаясь что-то спасти.

Не первый то был пожар на хуторе. Кадакины тоже напрочь сгорели. А нынешней зимой — дед Култын. И все — от электричества, которое нынче заместо дров и угля. Оно ведь вольное, бесплатное. Воруй — не хочу. У всех самодельные “козлы”, нагреватели, плитки. Вот и горят. А у Мишки тем более, у него — такое хозяйство. И печку никогда не топил, это уж точно.

Пожарные покрутились, составили акт и уехали. Мишку схоронили какие-то дальние родственники в городе. Они же продали всю скотину, оставив двух рябеньких телочек Наде-почтальонше, которая жила с покойным целых пять лет. И даже родила от него мальчика. Но это уже потом.

Лесенка

Хлебников Олег Никитович родился в Ижевске в 1956 году. Кандидат физико-математических наук. Автор девяти стихотворных книг. Живет в Переделкине.

I А по душевной склонности ближе всего мне, наверно, была эта лесенка из райсада, к полумертвой воде ведущая, волшебство между листьев скрывавшая, — так и надо. А вела она к омуту, и на пути ей встречался мусор вялотекущей жизни. И сидел я на ней, полусломанной, впереди тяжелела вода, позади — пауки и слизни. Они что-то такое делали, что назад возвратиться нельзя было. И вещали на ступеньках ее мы с тобою, брат, — прямо в пустоту, что была в начале. Это ли соседство устраивало меня — или недвижность воздуха и возможность выпить горькую чашу на склоне дня и понять простую, как тыква, сложность: все же как-то надо так на деревяшку сесть, чтобы не помешать появляющимся пешеходам, вздумавшим путь по лесенке предпочесть остальным, проложенным всем народом. Надо так поставить сосуд с веселой водой, чтобы с ним не скатиться в обнимку к воде нелегкой, надо как-то так завести разговор с собой или с тобой — чтоб не было вдруг неловкой паузы, нависающей над головой и грозящей сердцу остановкой. II В сущности, что же я знаю, чтобы сказать важное нечто себе самому и другу? Радуюсь только: пуст подчистую опять. В этом свою единственную заслугу вижу сквозь ветки, годы, кусты… Другой полный сосуд тороплюсь уравнять с собою. …Если бы стать после смерти такой рекой — не высыхающей, и своей водою не обладающей, и в волне покой обретающей — ритм и волю. III Ну а пока — с удобствами располагался я здесь, на лесенке, — приблизительно посередине маршей ее глухих и житья-бытья в иерархии тварей, полуслепой доныне. Те, что попроще и ниже, так нравились мне! — строго-логическим выводом, что бесспорно столько же там, надо мной, — и сложней вдвойне и втройне, и выше — по круче горной. И не мешали ступеньки и стебельки эту простую мысль до конца додумать. Лишь забирались за шиворот пауки, да собирались двуногие травки дунуть. Этот соседний ад одолевался одним: надо было скорей себе доказать и кому-то, что мы сходно думаем, чувствуем, говорим… И когда получалось, торжественная минута наступала на этих ступеньках. И слово друг вместе с отцом и сыном Троицу составляло… Но, быть может, это такой недуг — отыскивать сходство? Его-то и не хватало, чтобы, как все другие, стареть, слабеть, чтобы, как все другие, уйти однажды. Жил бы один — не знал, что в густую сеть мальком угодил — так же, как все и каждый. И смотрел бы на тело свое как на отчий дом, жил беззаботно в нем, пока не предложат нечто получше, и времени ипподром не посещал — и вовсе не знал, быть может. Времени ни у кого, я справлялся, нет. И нечего на него валить или ставить. Всем нам достался один, но ветхий завет — общий для всех, кто время не прочь добавить. И даже в нем — лишь надежда, а не мечта, ничего похожего на твои мгновения на заброшенной лесенке, в молодости, когда представлялось музыкой все, что навеяно… И пускай на кустах и деревьях пыльной была листва и земля перегноем только в тени дышала, оставались на эту ступеньку твои права. И казалось, что жизни не будет мало. IV Скоро на лесенке этой и не присесть — листья сравняют ступени, дожди зарядят… Слава Тебе, Творец, что даешь прочесть и по прочтенье сжигаешь свои тетради. Ты на творенья фантазии не жалел и не жалеешь творенья — ваяешь снова. Как расстаешься легко! Так стирают мел с черной доски, чтоб другое отстукать слово. Слава Тебе — листва ли о твердь шуршит, снег ли кружит — расцветают Твои цветочки: нетленку ваяют аскеты и одиночки, — и одиночество ночью Тебя не страшит… Что разрешил причаститься, слава Тебе, к подстрочнику Твоему и оставил право что-то менять как в строчке, так и в судьбе, зная, что в переводах звучат коряво попытки соавторства… Значит, земная слава Тебе самому по нраву? Слава — Тебе! V …Со сколькими местами попрощался! Придется вот-вот и с лесенкой расчудесной — на ней помещались легко поселок и город, горы, овраги, озеро, лес и речка. Надо будет поймать поселковый автобус, подножку трамвая, подводу, троллейбус рогатый и быстро на тот вокзал, где кругла, как глобус, земля вдоль путей, соблазнявшая нас когда-то. Надо пройти насквозь дома у дороги, на некоторые бросая взгляд мимолетный, перемахнуть заборы почти не глядя и долго идти по самому краю моря. Поскольку все холодает — и не искупаться, в тени от жары палящей не отсидеться. И, значит, надо проворно, как папарацци, фотографировать все, что дразнило с детства. И поскорей туда — где до звезд сугробы, теплый осенний день в листве золотится. Если там кто-то ждет и встретит — спасибо! Если же никого — и это сгодится.