Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

Дарден осторожно поднялся по ступеням. Разбив уже изуродованным кулаком стекло в двери, он охнул от боли. Боль пульсировала где-то далеко-далеко, отделенная от его великолепной наготы. «Мурашки на душах далеких грешников». Распахнув дверь, Дарден хлопнул ею с таким грохотом, что испугался, что кто-нибудь его услышит и погонится за ним по бульвару. Но никто не появился, и его ноги, босые, грязные и порезанные, продолжали шлепать по лестнице так громко, что, будь его женщина жива, несомненно убежала бы, приняв за преступника. Но куда ей бежать? Поднимаясь, он слышал собственное затрудненное дыханье: его шорох затоплял лестничные площадки, пространства между ступенями, его самого наполнял решимостью, ибо был самым существенным признаком того, что, невзирая на все мытарства, он еще жив.

Он рассмеялся, но смех вышел скрежещущий и рваный. Его разум рушился под бременем резни: мольбы и грабежи; шорох тел повешенных за ноги или за шею, раскачивающихся по всему городу, ставших внезапно мудрыми и тихими в смерти.

Но это было там, в городе. Здесь, пообещал себе Дарден, он не поддастся таким виденьям. Не собьется с пути.

Любопытно, но, достигнув двери на третий этаж, Дарден помедлил, не сразу взялся за ручку. Ведь дверь вела к окну. Ее образ так глубоко врезался в его память, что он в точности знал, где она будет сидеть… Еще краткое промедление, а затем Дарден толкнул дверь.

Комната. Темно. Запах упаковочных коробок и опилок. Не та комната. Не ее комната. Лишь прихожая. Для приема посетителей, наверное. По стенам — полки с предметами упадочного, выродившегося искусства, а в конце полок — дверной проем, ведущий…

По стенам следующей комнаты тянулись полки с окситанскими бумажными куклами театра теней, похожими на разверстые и сложенные в человеческие силуэты черные шрамы: тела, сплетенные в похоти или коленопреклоненные в молитве, тела, пойманные за убийством и за сделкой. Арлекины и пьеро с застенчивыми глазами и острыми зубами лежали на спинах, задрав ноги кверху. Потолок комнаты заплели тропические лианы, по которым гуляли сбежавшие из террариумов ящерицы, а из теней по углам горы неведомых предметов манили странными, угловатыми силуэтами. К запаху влажной гнили примешивалась вонь грибожителей и сладко-горького пота, будто сами стены корчились в схватках, рождая на свет столь чудесные уродства.

Она все еще сидела на деревянном стуле лицом к окну, но на некотором от него удалении, и любопытные змеящиеся языки пламени, бушевавшие в городе, не могли опалить ее лица. Свет от этих костров создавал зону тени, и Дардену видны были только разметавшиеся по спинке стула черные волосы.

И пока он глядел на сидящую женщину, Дардену казалось, что он не видел ее сотню, тысячу лет, что теперь он смотрит на нее через пустыню или огромный океан, и с такого расстояния она казалась лишь силуэтом, совсем как страшные куклы. Он подошел ближе.

Его женщина, женщина его мечты смотрела в опаленную красно-черную даль, на другую сторону улицы или даже на скрытую за ней реку Моль. Подходя к ней, он подумал, что заметил слабое подрагивание (может, приподнялась рука?), но ее уже не интересовал ближний план, только дальний, такая перспектива, в которой утрачивало значение любое движение. Перспектива Дворака, чьим телом завладела карта. Перспектива Кэдимона, не позволившая священнику сжалиться над бывшим учеником.

— Любимая, — позвал Дарден и, обходя, чтобы взглянуть на ее лицо в профиль, повторил снова: — Любимая.

Ее тело было прикрыто белой простыней, но лицо — о, лицо!.. Брови у нее были тонкие и темные, глаза — как два голубых огонька, нос — маленький и незаметный, кожа белая, белая, белая, но с намеком на краски, которые притянули его взгляд к изгибу изящного рта, к капле пота над верхней губой, к тонким волоскам, предназначенным обманывать и соблазнять. Как льнет к ее телу простыня, отчего оно словно изгибается… Как лежат на подлокотниках руки — так естественно, без тени манерности… Быть может, она… неужели она… еще жива?

Дарден дернул за белую простыню… и закричал, потому что на кресле стоял прислоненный к спинке торс, лежали отрубленные руки и ноги, голова балансировала на торсе, но с членов не капали ни кровь, ни другие драгоценные жидкости. Все было сухим, гладким и совершенным, будто никогда не составляло единого тела. Так оно и было. С головы до ног возлюбленная Дардена была автоматом, манекеном, обманом. «„Хоэгботтон и Сыновья“ специализируются на всевозможных окситанских подделках…»

Рот Дардена открылся, но с губ не сорвалось ни звука. Теперь он видел стеклянистый отблеск в ее чертах, хрупкость создания из папье-маше и металла, фарфора и глины, смешанных и выкованных, выдутых и ошкуренных, отполированных и подкрашенных под обычную женщину. Шедевр искусства механиков и часовщиков, ведь из сочленений автомата свисали разорванные нити, а на них покачивались шарниры и шестеренки. Глупец. Трижды глупец.

Дрожа всем телом, Дарден обошел женщину кругом, его рука сама потянулась погладить изгиб скулы и отдернулась прежде, чем пальцы коснулись фарфоровой кожи. В нем билась лихорадка джунглей, опадая и вновь взмывая крещендо. Еще два круга, и снова пальцы против воли потянулись к ней, чтобы коснуться щеки. Холодная. Такая холодная. Такая чудовищно холодная в сравнении с теплом его тела. Холодная в своей красе, невзирая на бушующие за окном жар и костры. Мертвая. Не живая. И никогда не была живой.

И когда он коснулся ее, поглядел на отрубленные конечности, на то, как они когда-то сопрягались друг с другом, что-то маленькое, но самое главное надломилось. В нем самом что-то сломалось, сломалось так, что уже ни за что не починить. Теперь он внутренним взором увидел Нипенту во всей ее тьме и изяществе. Теперь он смог разглядеть в ней человека, а не идею. Теперь он смог созерцать ее наготу, вспомнить, какой она была под ним — гладкой, влажной и теплой, — как никогда не шевелилась, когда он занимался с ней любовью. Когда он брал ее против воли. Если он когда-то и утратил веру, то именно тогда, потерявшись в объятиях женщины, равнодушной к нему, равнодушной к миру. На мгновение у него перед глазами возникла маленькая рука, отрубленная, серая кисть, и он снова увидел мачете в своей руке. Ее отрубленная кисть. Клинок в его руке. Вернулся в горящую миссию, отрезанный от своей памяти, отрезанный от своей веры, отрезанный от своего разума лихорадкой. Ее отрубленная серая кисть — в одной руке, мачете — в другой.

Дарден выронил мачете, и нож со стуком упал к ногами автомата.

Снедаемый лихорадкой, он выполз из джунглей, единственный уцелевший изо всей экспедиции, лишь чтобы узнать, что люди, которых он пришел обратить, напали на миссию и сожгли ее дотла… Он лишился чувств, а когда пришел в себя, то держал отрубленную руку, а рядом лежала нагая, мертвая Нипента. Предательство.