Вольтер и его книга о Петре Великом - Евгений Францевич Шмурло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй том, однако, продвигался медленнее первого; Вольтер работал быстрее, чем доходили до него материалы. Он то и дело напоминает о невозможности работать, не располагая необходимыми данными. Год спустя после первого приступа он, оказывается, не сделал и шагу вперед. «Я не ушел дальше Полтавы», – пишет он графу Альгаротти в сентябре 1760 г.[322] «Пришлите мне сведения о Прутском походе, – просит он Шувалова, – скажите, действительно ли Петр произносил в 1714 г. те слова, что́ ему приписывают: “братцы, кто бы из нас думал 30 лет назад, что мы будем вместе одерживать победы на Балтийском море?”»[323]; «библиография о Петре мне мало поможет; гораздо нужнее ознакомиться с письмами царя, знать про дипломатические сношения с Герцем, с кардиналом Альберони»[324]. В мае 1760 г. ему прислали два мемуара о монахах и монахинях русских; но он просил еще сведений о ходе военных дел, о внутреннем положении страны[325]. Получив в октябре 1760 г. материалы о торговле и персидском походе, он хлопочет о продолжении «Поденной Записки»[326], повторяет прежнюю просьбу о Герце и Альберони, требует сведений о сношениях с Польшей, с Оттоманской Портой[327]. «Я давно уже ничего не получал от вас», – жалуется он Шувалову в декабре[328]; «повторяю, – пишет он в новом, 1761 г., – нельзя писать истории с пустыми руками», и, забывая о том, что уже лежало на его рабочем столе, добавляет: «после Прутского похода у меня ничего более нет для продолжения работы»[329]. «Петербург обращается со мною, – жаловался он герцогине Саксен-Готской, – как фараоны с евреями: требует кирпичей, а отказывает, для выделки, в соломе»[330].
Вдобавок не все посылаемое доходило по назначению. Книгу свою Вольтер писал во время Семилетней войны, и сношения Délices с Петербургом не были правильными. Пакет, отправленный с Пушкиным, затерялся, и о нем долго и напрасно переписывались[331]. Впрочем, с 1761 г. посылка материалов налаживается и получки становятся чаще. В конце марта Вольтер получил мемуар о Камчатке[332], в июне – эстампы и письма Петра[333]; в сентябре – новый пакет через Салтыкова[334]; в ноябре пришел еще другой; работа подвигалась, и Вольтер уже счел себя вправе обещать к будущей Пасхе несколько новых глав, исправить и дополнить к тому же времени прежние, ранее написанные, и таким образом дать Шувалову возможность составить более полное представление о труде во всем его целом[335]. Работа продолжала идти вперед, так как еще задолго до указанного срока, именно в том же ноябре 1760 г., Вольтер послал в Петербург описание Персидского похода, в добавление к ранее высланным главам о царевиче Алексее, о законодательной деятельности, торговле, реформе церковной и о мире со шведами. Перед Вольтером уже обрисовывался желанный конец – согласно намеченному плану, впереди оставалась лишь заключительная глава о внутренних делах в последние годы жизни царя[336].
Судьба несчастного царевича Алексея и роль Петра в судебном процессе сына явились для Вольтера одним из тех подводных камней, которые надлежало обойти с особой осторожностью, дабы не погубить своей литературной ладьи и реноме независимого историка. Принимаясь за новую главу, Вольтер почувствовал, что ему грозит опасность очутиться в безвыходном положении: или поступиться исторической правдой, заслужить название льстеца, сознательно закрывающего глаза на всеми признанные факты, или наложить на своего героя густые тени и тем уронить, в глазах петербургского заказчика, ценность книги, лишить смысла сам заказ.
«Признаюсь, – писал Вольтер Шувалову, – печальный конец царевича несколько смущает меня; я не привык говорить против совести, а между тем смертный приговор всегда казался мне чересчур жестоким. В других государствах – и таковых мало! – он был бы совсем немыслим. В следственном деле я не вижу никакого заговора: разве что несколько туманных надежд, несколько слов, вырвавшихся в минуту раздражения; но никакого определенного плана, никакого посягательства. Можно говорить о сыне, недостойном своего отца – это да; но сын, по-моему, еще не заслуживает смерти за то, что ездил, выбирая места по своему желанию и притом как раз в ту пору, когда отец разъезжал тоже, куда ему было угодно»[337]. «К тому же он не замедлил вернуться домой по первому приказанию. Вообще царевич не составлял никакого заговора, никакой партии и только высказал мысль, что наступит время, когда народ вспомнит о нем. Если за одно это его сочли достойным смерти, то, спрашивается, что бы стали с ним делать, подними он против отца вооруженную руку, выступи с войском? Вообще в действиях Алексея не видно того, что называется составом преступления, corp de délit, и в Англии писатели весьма авторитетные громко высказались против такого осуждения».
Выход из затруднений Вольтер, однако, нашел, не отступая от истины и не задевая доброй памяти царя. «Если против нас англичане, то за нас древние Манлии и Бруты. Вступи царевич на престол, громадное дело своего отца он разрушил бы несомненно, благо же целого народа следует предпочесть благу отдельной личности. Вот что, мне кажется, делает Петра достойным уважения в несчастии; и можно, не искажая правды, заставить читателя уважать монарха-судью, и пожалеть отца, вынужденного изречь смертный приговор родному сыну»[338].
После сказанного станет понятен интерес, с каким ждал Вольтер присылки из Петербурга документальных данных, которые помогли бы ему разобраться и полнее осветить дело царевича. Но каково же было его удивление и негодование, когда вместо «документов» ему выслали «почти дословную» копию давно всем известной книги Нестесурраноя – того самого Нестесурраноя, которого он честил направо и налево как предвзятого, тупого, безвкусного собирателя разных анекдотов и небылиц![339] Вот чем вздумали поучать его! Нет, так не пишут истории! Ведь за свою книгу он будет отвечать перед целой Европой! Он – Вольтер, а не какой-нибудь писака, и не может ронять своего имени. На слово не поверят никому, и требуется особое искусство, чтоб рассеять предвзятые, ходячие мнения. Против сложившегося убеждения можно выступать лишь с подлинными документами в руках! Писать, применяясь ко вкусам двора, пристрастного в оценке Петра, значит вызвать в читателе подозрения, и превратись его книга в бесцветный панегирик,
