Малахитница - Янина Олеговна Корбут

Вдох, выстрел, погибший прихвостень вероломного Молоха, перезарядка. Выдох, выстрел, погибший прихвостень проклятого Молоха, перезарядка. Спустя десять прихвостней стволы все-таки кончились. Я сел за баррикаду и начал прикручивать штык-нож к своей, ставшей бесполезной, пищали.

Но выстрелов не звучало. Когда пороховой дым рассеялся, оказалось, что мы убили всех защитников внутреннего двора. Однако мы не вышли из этой битвы без потерь. Байрак лежал посреди кучи мертвых врагов, как языческий король древности. Глаза его были закрыты, тело неподвижно, но рука до сих пор сжимала кортик.

Оплакивать будем после. Я выхватил из его окоченевших пальцев кинжал и повел в бой остатки того, что раньше было моей артелью. Нужно штурмовать башню и убить Молоха. Потому что за смерть Байрака может быть только одно наказание. Этот громадный охотник с черной густой бородой стоил десятка любых других.

Очевидно, внутри башни на каждом этаже были баррикады. Но отец, годами вынашивавший план мести, был готов и к этому. Он поджег дымовую шашку, и весь воздух в башне стал белым как молоко. Будто невидимки, мы с ним и оставшиеся охотники крались и нападали на солдат, сидящих в укрытиях. На последнем этаже эффект от шашки начал слабеть и мы оказались как на ладони.

Солдаты Молоха не стали ждать и вскинули пищали. Мгновение растянулось как целый день. А уже в следующее все солдаты были подстрелены, с нашей стороны стоять остался только я. Отец лежал на каменных ступенях и тянул мне пистолет. Я взял его руку и почувствовал, как жизнь покидает его тело.

— Отомсти, — шепнул мой вновь обретенный и уже навсегда потерянный отец.

* * *

Ударом ноги я распахиваю кованые золотом резные двери в личные покои Молоха. В левой руке зажат пистолет, а в правой кортик. Архивраг сидит на троне из малахита, а слева от него стоит тот самый похититель со шрамом.

— Мой милый Кош, — обращается Молох к своему подручному, — познакомься, это По…

В грудь Молоха со свистом вонзается брошенный мной кортик, пробивая это старое дряхлое тело насквозь и со звоном ударяясь в мастерски сработанный малахит. Уже на бегу гремит выстрел и в Коша летит пуля. При попадании одна из склянок на поясе этой змеи взрывается снопом искр. Его швыряет на пол, попутно обжигая колдовским алхимическим пламенем.

В несколько прыжков я настигаю последнего оставшегося в живых врага и ставлю ногу ему на грудь.

— У меня семья… — натужным голосом начинает сипеть Кош.

— Это никого не волнует. — отрезаю я.

Ударом ноги я ломаю гортань лежащего приспешника и иду дальше, к окну. Из окна весь Город как на ладони. Красиво. Сзади в предсмертной агонии хрипит поверженный враг. Я расплываюсь в улыбке. Наконец-то месть совершена. Хороший сегодня день был.

Для чего же все-таки я был рожден? Чтобы устилать прилавки шкурами малахитников? Или чтобы устилать свой путь трупами врагов?

Лиса Самайнская. ШЕСТЬ, СЕМЬ — НАВЬ ЗДЕСЬ НАСОВСЕМ

— Дедушка-домовушка, заходи в наш домушко, хлебушко покушать, новую хозяйку слушать…

Холодный порыв ветра едва не потушил свечу в руках девушки, заставляя наклониться над огоньком, дабы спешно прикрыть единственный источник света. Паша неловко поправила большой платок на голове, который уже медленно сползал с нее. Тихий шелест деревьев и потрескивание фитиля никак не помогали ей сосредоточиться. Она не могла понять, отчего дрожит: то ли от холода, то ли от страха. Девушка осторожно выдохнула, наблюдая за облачком пара и краем глаза поглядывая на дом, стоящий на столбах. Окруженная пахучими елями, желтым можжевельником, словно вечно больным, увядающим, обитель будто отчаянно кричала, умоляя о спасении. Близ дома не было ни дорог, ни единой души — поселок располагался внизу, у подножья невысокой горы, на вершине которой всегда так жутко по ночам, одиноко. Жаль, что этот обряд нельзя было сделать днем…

Паша вновь поежилась.

* * *

Со смерти старухи прошла всего пара недель, а домовой уже начал против девушки бунт. В первый день, как она перебралась в дом, Паша еле продрала глаза, поднялась с кровати, а вокруг… Ее разбросанная одежда — мятая, будто потоптанная, собранная в одну большую старую сумку.

— Гостеприимно… — процедила она сквозь зубы, пиная свою же лежащую кофту.

Кое-как Паша привела все в порядок, разобрала вещи, вернув их по шкафам, как с кухни донесся скрип и затем страшный грохот — рухнул здоровенный шкаф с сервизом. Остатки его осколков девушка со слезами от боли еще несколько дней находила в своих ногах, ведь тапки — сколько бы она ни приносила новых — все время пропадали, а вся обувь вечно оказывалась за порогом.

Но на этом ее несчастья не заканчивались. Однажды вечером бедная Паша, клюющая носом над очередной книгой бабки на кухне, взбодрилась благодаря резкому холоду, обволокшему ноги — она так и не поняла, почему не заметила, как тихое капание крана переросло в потоп.

— Черт, черт, черт! — Паша всеми силами пыталась перекрыть кран, но вода из него хлестала сама по себе, срывая все петли и механизмы постепенно усиливающимся потоком.

Мокрая, уставшая, Паша надеялась хоть немного отдохнуть. Собрав остатки чистой одежды, она сходила к колодцу за водой, а вернувшись обнаружила, что не может даже открыть дверь. Будто кто-то удерживал ее с другой стороны, не давая войти внутрь.

— Да какого черта?!

Паша сначала билась, думая, что просто сильно захлопнула ее, но потом пошла на крайние меры — кое-как она открыла окно, подставила пару бревен и забралась внутрь, счесав при этом колени и руки, добралась до двери и… Просто открыла ее.

— Черт бы вас всех побрал… — пробормотала она, чувствуя резкий запах протухших яиц. Странно, вроде у нее их не было.

Однако вершиной терпения стали разбитые одним утром зеркала во всем доме. Бедные пятки Паши не были готовы к новой порции боли.

«Он меня ненавидит…»

Как и она его и всех этих сущностей.

Девушка перевела взгляд на комод, где стоял портрет старухи в молодости. Иногда Паше казалось, будто это ее фотография, лишь глаза выдавали чужого человека. Она побаивалась своей бабки и всех ее темных дел, вздрагивала, лишь проходя мимо ее портрета. Старуха никогда не делала зла ни ей, ни другим, однако сама возможность уже вызвала страх. Ее жуткие глубокие глаза, в которых таились знания, что другим и не снились, навсегда оставались у всех в памяти до конца жизни. Лишь она могла с холодным лицом сказать человеку