Проклятие королей - Грегори Филиппа

– Рытик он, – шепчет он.

Это старое слово, так называют проклятых кротов, которые роются во мраке среди мертвых и погребенных, и на них обрушивается земля.

Мне отчаянно хочется вызвать к себе сыновей, забрать их из дома человека, которого арестовали за предательство. Но я не смею. Я боюсь привлекать к себе внимание, я почти в заточении, почти прячусь, почти в святом убежище. Я не должна указать шпионам Тюдоров на Реджинальда, который живет в тишине в Шинском приюте, на Урсулу и себя саму, скрывшихся за молитвой в Сайоне, или на Джеффри, самого драгоценного, жмущегося ко мне. Монахини знают, что идти ему некуда, что даже трехлетнего ребенка нельзя выпускать в мир, поскольку нет сомнений, что Генрих Тюдор, учуяв кровь Плантагенетов, пойдет по его следу.

Этот король стал для народа мрачной загадкой. Он не похож на королей из моего дома – открытых, любивших наслаждения весельчаков, которые правили в согласии со всеми и добивались своего обаянием. Этот король следит за народом, ему достаточно одного слова, чтобы бросить человека в тюрьму и пытать, чтобы тот обвинял других, а они обвиняли его; но получив доказательство измены, он – поразительно! – прощает и отпускает помилованных; но налагает на них такие чудовищные штрафы, что служить ему они будут вечно, не избавятся и через десять поколений. Королем движет страх, им правит алчность.

Мой троюродный брат, Джордж Невилл, опекун моих мальчиков, выходит из Тауэра и ни слова не говорит о своей хромоте, которая, кажется, появилась оттого, что ему сломали ногу и дали ей неправильно срастись; он стал беднее на целое состояние, но он свободен. Другие мои кузены все еще в Тауэре. Джордж Невилл никому не рассказывает о соглашении, которое заключил в сырых тауэрских стенах, он молча выплачивает королю половину своего дохода, без слова жалобы. Его обложили такими штрафами, что двадцати шести друзьям пришлось за него поручиться, и ему запрещено возвращаться в его любимый дом в Кенте или в Суррей, Сассекс и Хемпшир. Он стал изгнанником в своей стране, хотя ему так и не предъявили обвинение и доказательств против него нет.

Никто из тех, кого арестовали с ним вместе, не говорит о своем договоре с королем, который каждый подписал в темных комнатах в подвале Тауэра, где стены толсты, а двери заперты на засов, и только король стоит в углу, пока его палач крутит винты дыбы и веревки врезаются в тело. Но говорят, что соглашения по огромным долгам подписаны кровью арестованных.

Кузен Джордж присылает мне краткое письмо.

Вы можете спокойно оставить мальчиков при мне, они вне подозрения. Я беднее, чем был, и изгнан из своего дома, но я все еще могу их приютить. Лучше оставьте их со мной, пока все не уляжется. Они укажут к вам дорогу, это лишнее. Лучше оставайтесь на месте и ведите себя тихо. Ни с кем не говорите, никому не доверяйте. Для Белой Розы нынче тяжелое время.

Я сжигаю письмо и не отвечаю на него.

Король с каждым годом становится все недоверчивее, он удаляется во внутренние покои дворца, сидит с матерью и отказывается пускать на порог чужих, удваивает число стражей у двери, постоянно, снова и снова, проверяет расходные книги, пытается сохранить мир, повязав тех, кто и без того был ему верен, огромными штрафами, забирает земли в залог хорошего поведения, требует даров по доброй воле, вмешивается в судебные дела и присваивает издержки. Саму справедливость теперь можно купить, заплатив королю. Безопасность можно купить, заплатив в его казну. Можно что-то вписать в отчеты, сделав подарок нужному слуге, а можно стереть за взятку. Уверенности нет ни в чем, кроме того, что за деньги, поданные в королевскую казну, можно купить все. Я думаю, мой кузен Джордж Невилл на грани разорения, он платит за свою свободу каждые три месяца, но никто не смеет написать мне и рассказать об этом. Я иногда получаю письма от Артура и Генри, и в них ни слова об аресте их хозяина и его возвращении, разоренным и сломленным, изгнанным из дома, который был его гордостью. Мальчикам всего шестнадцать и четырнадцать, но они уже знают, что мужчинам нашего рода нужно молчать. Они родились в самой одаренной, самой умной и пытливой семье в Англии и научились придерживать языки, чтобы их не вырвали. Они знают, что, если в твоих жилах течет кровь Плантагенетов, лучше тебе родиться глухонемым. Я читаю их невинные письма и сжигаю, прочитав. Я не смею хранить даже добрые пожелания моих мальчиков. Никто из нас не смеет ничем владеть.

Я вдовею четыре года, помощи мне ждать неоткуда, денег едва хватает на пропитание, крыши для детей нет, приданого для дочери нет, невест для сыновей тоже, нет друзей, нет шансов снова выйти замуж, поскольку я не вижу мужчин, кроме священников; я по восемь часов в день стою на коленях вместе с монахинями, соблюдая литургические часы, и наблюдаю, как меняются мои молитвы.

В первый год я молюсь о помощи, на второй – об освобождении. К концу третьего молюсь о смерти короля Генриха, о проклятии его матери и о возвращении моего дома, дома Йорков. В молчании я стала желчным мятежником. Я желаю Тюдорам гореть в аду и начинаю надеяться, что проклятие, наложенное на них кузиной Елизаветой и ее матерью, все еще действует, через все эти годы, что оно покончит с Тюдорами и оборвет их род.

Первой мне сообщает новости старая привратница аббатства, которая прибегает к двери моей кельи и распахивает ее, не постучав. Урсула на своей раскладной койке не шевелится, но Джеффри спит со мной на узкой кровати, в моих объятиях, и поднимает голову, когда Джоан входит и провозглашает:

– Король умер. Проснитесь, миледи. Мы свободны. Бог милостив. Он нас благословил. Он спас нас. Проклятие зверя багряного снято. Король умер.

Мне снилось, что я при дворе дяди Ричарда в Шериф-Хаттоне и кузина Елизавета танцевала для него в вихре золотой и серебряной парчи. Я тут же сажусь и говорю Джоан:

– Тише. Не стану я это слушать.

Ее старое, многое повидавшее лицо расплывается в улыбке. Никогда раньше не видела, чтобы она улыбалась.

– Вы это выслушаете! – говорит она. – И каждый может это сказать, каждый может услышать. Потому что хозяин всех шпионов умер и шпионов выгнали с работы. Король умер, и трон теперь перейдет чудному, чудному принцу – как раз вовремя, чтобы нас всех спасти.

Тут начинает звонить колокол аббатства, ровным, глубоким звуком, и Джеффри вскакивает на колени и кричит:

– Ура! Ура! Генри будет королем?

– Конечно, – отвечает старуха, ловя его маленькие ручки и поднимая его, так что он танцует на кровати. – Господь благослови его и день, когда он взойдет на престол.

– Мой брат Генри! – взвизгивает Джеффри. – Король Англии!

Меня приводит в такой ужас эта невинная изменническая речь, что я хватаю Джеффри и зажимаю ему рот ладонью, поворачиваясь к Джоан с отчаянной мольбой о молчании. Но она лишь качает головой, глядя на Джеффри, и смеется над его гордостью.

– По праву – да, – смело говорит она. – Им должен стать твой брат Генри. Но у нас есть чудный мальчик из Тюдоров на смену хозяину потливой горячки, и принц Гарри Тюдор взойдет на престол, а шпионы и сборщики налогов уйдут в прошлое.

Я вскакиваю с кровати и начинаю одеваться.

– Она за вами пошлет? – спрашивает привратница Джоан, снимая Джеффри с кровати и пустив его плясать вокруг себя.

Урсула приподнимается, трет глаза и спрашивает:

– Что случилось?

– Кто?

Я думаю о Миледи матери короля, которая похоронила внука, а теперь похоронит сына, как и предсказывало проклятие Елизаветы. Это ее сломит. Она поверит, как верю я, что Тюдоры сами подписали свой смертный приговор, когда убили в Тауэре наших принцев. Она решит, как и я, что они – проклятые Богом убийцы.

– Катерина, вдовствующая принцесса Уэльская, – просто отвечает Джоан. – Разве он на ней не женится и не сделает ее королевой Англии, как обещал? А она не пошлет за вами, своей лучшей подругой? Разве вы не сможете взять детей с собой ко двору и жить, как вам положено по рождению? Разве это не чудо для вас, словно камень откатился от гробницы и выпускает вас всех на волю?