Райская птичка - Трейси Гузман

– Знаешь, некоторые из них стоило бы просмотреть, – сказал Финч, пролистывая кипу конвертов, имеющих на себе темно-серые отпечатки обуви.

– Зачем мне это? – спросил Томас.

– Затем, чтобы не остаться в студии без тепла, проточной воды и электричества. И прежде чем удостаивать меня каким-нибудь остроумным возражением, подумай, как тяжело тебе будет держать в руке кисточку, когда пальцы занемеют от холода. И потом, что, если кто-то попытается связаться с тобой по телефону? Тут вообще есть телефон?

Томас улыбнулся и протянул:

– Кому может взбрести в голову со мной связываться?

Финч провел рукой вдоль пола.

– Думаю, как минимум этим людям.

Томас пожал плечами и вернулся к мольберту.

– Можешь заняться этим вместо меня.

– Я тебе не секретарь, Томас.

Байбер отложил кисть и посмотрел на Финча, изучая его лицо с такой задумчивостью, какую, в представлении профессора, имели счастье лицезреть только модели художника.

– Я не хотел тебя оскорбить, Денни. Только подумал, что доступ к моим бумагам может оказаться полезным для составления каталога. Ты должен знать – я бы никому другому не доверил свою личную переписку.

В итоге Финч нашел Томасу помощницу – подкупающе терпеливую женщину средних лет, вырастившую четверых детей и уже порядком поседевшую. Укрощение хаоса было для нее привычнейшим из занятий, и потому она идеально подходила для этой работы. Она приходила в студию Томаса дважды в неделю и пыталась сотворить порядок из того что было. Похоже, процесс раскладывания по полочкам доставлял ей большое удовольствие, и вскоре в делах Томаса наступила такая ясность, какой не было много лет. Миссис Блэнкеншип собирала его личную корреспонденцию в папку для Финча, а счетами, используя их в качестве изоляционных чехлов, оборачивала всевозможные бутылки со спиртным.

– Это единственное место, где он их замечает, – объяснила она Финчу, когда тот усомнился в ее несколько нетрадиционных методах. – И теперь они оплачиваются, верно?

Это было правдой, и в какой-то момент миссис Блэнкеншип отважилась посягнуть на саму квартиру Томаса: стала приходить по нескольку раз в неделю, чтобы собирать стаканы, расставленные по всевозможным плоским поверхностям комнат, и переносить их все к раковине.

– Почему ты не предоставишь его самому себе? – спрашивала Клэр.

– Он мой друг. У него больше никого нет.

– Он использует тебя. И ты ему позволяешь. Я не понимаю почему.

Как объяснить ей, если он не мог объяснить это самому себе? Он достиг возраста, когда перспективы перестают быть туманными, и большего, чем есть сейчас, у него уже никогда не будет. Он отделял личное удовлетворение от профессионального… чего? Разочарования? Слишком сильное слово. Быть может, посредственности? Он считал, что личное и профессиональное нужно разделять, одно не умаляет другого. Но Клэр принимала любую его неудовлетворенность на свой счет, как будто от ее желания зависело, станет он великим или нет. В стенах своего дома Финчу посчастливилось быть самым важным человеком в мире. За ними его успех был ограничен. Ему не суждено срывать аплодисменты, с его именем не будут употреблять превосходные степени.

– Если бы не Томас и скандальная слава, которую он снискал, мы, дорогая, могли бы есть бобы из жестяной банки, а не… – он поводил вилкой над их обедом: вырезкой в кабачковом соусе, лисичках с каштанами и марочным «пино нуар», окрасившим его бокал рубиновым сиянием.

– Значит, твои книги писались сами собой? Твои достижения ничего не стоят?

Клэр на мгновение закрыла лицо салфеткой, а когда она вернула ее на колени, ее щеки были влажными.

– Что такое?

Финч успел перебрать в уме дюжину катастрофических сценариев.

– Тебе кажется, что ты не раскрылся? Из‑за брака и ребенка? Получил от жизни меньше, чем хотел?

Его реакция была непосредственной и мгновенной. Он яростно замотал головой, пытаясь перебить Клэр. Он мог желать большего успеха, но только не за счет семьи. Если бы пришлось выбирать, это был бы самый простой выбор. Клэр сжала его руку, и он позволил ей продолжить.

– Дело в том, каким ты приходишь от него. Растревоженным. Не в ладах с собой. Ты окидываешь взглядом эти комнаты, как будто за время твоего отсутствия что-то изменилось. Как будто все стало меньше. Тусклее.

Финч был ошеломлен.

– Я не осознавал этого.

– Тем хуже. Значит, это очень глубоко.

Она смотрела на зубцы вилки.

Финч поднес ее руки к губам и стал целовать запястья, сначала одно, потом другое. Его потрясла мысль, что он дал жене повод усомниться в том, как много она для него значит.

– Я не опустился, Клэр.

– Я тоже так не думаю. Я считаю, что ты стал в точности тем, кем хотел быть. Человеком с большой буквы. Только я не уверена, что ты сам это понимаешь. – Она закрыла глаза, потом осторожно на него взглянула. – А Байбер? Что бы ты сказал о нем?

– Я бы сказал, что он тоже стал тем, кем хотел быть. Человеком с большим талантом.

– Это он опустился, Денни. Взял от жизни только талант. И когда придет его время, он поймает себя на мысли, что больше всего на свете хочет иметь то, что есть у тебя.

После этих слов его любовь к жене стала еще сильнее, хотя он сомневался, что Томас будет думать о нем на закате дней. И все же жило в Финче что-то, какой-то неуправляемый элемент, который жаждал того, что имел Томас, не ценой собственного богатства, а в дополнение к нему. Талант Томаса был одеялом, согревавшим его ночью, пищей, которой он жил, воздухом, которым он дышал. Талант переживет его на много поколений. Финч был достаточно честен, чтобы признаться в этом хотя бы самому себе. Такому наследию не грех позавидовать. Неужели так плохо, если лучи солнца Томаса скользнут и по нему? Если он согреется толикой их тепла?

До остального ему не было дела. Длина очереди, в которую женщины выстраивались к Томасу, была обратно пропорциональна времени, которое он тратил на каждую. Когда Томас уставал от общества очередной поклонницы, ожидалось, что дама уйдет с честью, без сцен и истерик, и ее быстро заменит другая. С точки зрения Томаса, объяснений не требовалось.

Но годами обходиться без серьезных отношений? Финч пытался представить для себя такую жизнь, но не мог. Потеря жены опустошила его. Даже теперь он просыпался среди ночи и обнаруживал, что тянется к ее стороне постели, обнимает ее недостающий силуэт. Как бы больно ему ни было сейчас, жизнь, в которой Клэр не нашлось бы места, была бы еще хуже. То же самое касалось Лидии. Переливы ее голоса, траектории, которые описывают ее руки, когда она ходит, привычка покусывать указательный палец, когда нужно принять важное решение. Все это навеки отпечаталось у него в сердце. Стереть это невозможно.