Злая корча. Книга 2 - Денис Абсентис

«Военная тревога» не сопровождалась такими явными проявлениями народного психоза, как Великий страх — никто не сбегал из домов, чтобы спрятаться в лесу (по крайней мере, это неизвестно), а за паникерами присматривало ОГПУ (органы со своей вечной паранойей как раз и попали в основной контекст Великого страха: «враг уже здесь»). Но «военная тревога» имела свои серьезные последствия — создала экономические проблемы, резко подстегнула сталинские индустриализацию и коллективизацию, ускорила свертывание НЭПа, инициировала поиски внутренних врагов, шпионов и диверсантов, обострила борьбу с троцкизмом. В последнем, кстати, некоторые историки и усматривают определенный смысл:

Все эти разрозненные события советское руководство представляет, как звенья единого заговора, который должен завершиться неминуемой — в ближайшее время — войной, нападением империалистических держав. В историю этот эпизод вошел под названием «военная тревога 1927 года». Историки спорят: верили ли сами советские руководители, прежде всего Сталин, в неминуемость военного нападения на СССР. 1927 год был самым спокойным годом в мире после окончания войны. Экономические отношения с Западом развивались. Но «военная тревога» давала Сталину дополнительный аргумент в пользу быстрейшей ликвидации оппозиции, которая «подрывает единство» перед лицом империалистической интервенции[175].

Другие историки пошли еще дальше, и то, что в вышеприведенной цитате было аккуратно заявлено «дополнительным аргументом», объявили непосредственной целью:

В 1990 г. была опубликована статья видного историка-международника Л. H. Нежинского, убедительно доказавшего, что в конце 1920-х — начале 1930-х гг. реальной военной угрозы для СССР не существовало… Эта статья подтолкнула исследователей к изучению вопроса о цели нагнетания массового военного психоза в стране в конце 1920-х гг. Сам Л. H. Нежинский предлагает искать ответ на этот вопрос во внутренней политике СССР. По его мнению, причины конструирования и внедрения в массовое сознание тезиса о военной угрозе заключаются в желании лично Сталина и его окружения решить с его помощью ряд проблем: утвердить сталинскую модель форсированной индустриализации, ужесточить режим внутри страны, убрать политических противников, закрепить привилегированное положение государственно-партийного аппарата[176].

Предположение, что «военная тревога» была специально придумана для разгрома оппозиции и продвижения индустриализации, представляется лишь рационализацией и попыткой привязать к феномену привычный для мышления XX века антропоцентрический фактор. В таком дискурсе естественно представлять «заданность» событий волей определенных групп людей и наличие у этих групп неких скрытых, но осмысленных оснований для действий. Возможность существования внесоциальных факторов и спонтанности развития событий в таких моделях не учитывается, а разумность и адекватность действий политической элиты переоценивается. То, что «военной тревогой» в результате воспользовались для решения различных политических задач — очевидно и естественно. И в процессе раскрутили панику еще больше, как бы подтверждая бытующую в 20-х расшифровку аббревиатуры РСФСР: «Редкий случай феноменального сумасшествия России». Но какие у нас есть основания считать, что советские руководители сами не поддались этой панике? Для анализа обстановки важнее не последствия «тревоги», а ее предпосылки. И в этом аспекте историки практически единогласны — реальных оснований для паники не было. Однако «страх войны» быстро разросся до милитаристского психоза.

Кратко это умонастроение было выражено в 1927 году Маяковским в стихотворении «Ну, что ж»: «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц… и потянуло порохом от всех границ». Маяковский видит, что в условиях «угрозы и войны» молодому поколению теперь «в грозе расти».

Действительно, зимой 1926–1927 годов в советской прессе и в речах крупных политических деятелей СССР настойчиво звучала тема надвигающейся войны. Подобные высказывания производили сильное впечатление не только на рядовых граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. Так, один из британских дипломатов в своем докладе, направленном в Лондон в январе 1927 года, отмечал: «…С каждым днем становится все очевиднее, что существующая ныне паника, которая слышится в каждом публичном выступлении и читается в каждой статье партийных лидеров, не поддельная, а на самом деле отражает чувства и эмоции Коммунистической партии и Советского правительства, и эта нервозность успешно передается всему народу»[177].

Вывод Горбунова — серьезных оснований для паники в докладах аналитиков военной разведки тем не менее не было: «не зафиксировано никаких крупных мероприятий, свидетельствующих о возможной подготовке к будущей войне», и «советские вожди не могли не знать всего этого». Автор так и назвал свою статью: «Безосновательная тревога».

Николай Симонов считает, что «„военная тревога“ 1927 г. была далеко не напрасной», но на отсутствие реальных поводов для истерии указывает однозначно:

В настоящее время историки-международники убедительно доказали, что ни в середине, ни в конце 20-х гг. на СССР никто не собирался нападать. Общественное мнение в странах — победительницах в Первой мировой войне было, в общем, пацифистским. Германия, где возникли сильные реваншистские настроения, не имела в соответствии с условиями Версальского мирного договора вооруженных сил, способных вести наступательную войну. У ближайших соседей СССР отсутствовали согласованные на уровне генеральных штабов стратегические и оперативные планы внезапного нападения и разгрома «первого в мире социалистического государства». У Великобритании, консервативное правительство которой было готово в 1927 г. разорвать с СССР дипломатические отношения, не было общей с СССР сухопутной границы[178].

Собственно, доказывать сейчас необоснованность паники представляется даже излишним, поскольку мы и де-факто знаем, что никакой войны тогда не произошло. Историки просто показывают, что ее «и не могло быть».

Осознали это советские руководители, похоже, уже к концу года, что мы можем увидеть на примере расформирования полков Осоавиахима. В государственном бюджете СССР на 1927/28 г. общие расходы на оборону возрастали до 1 млд. руб., по сравнению с 780 млн. рублей в 1926/27 г., но этого показалось мало: решено было использовать различные формы военного обучения населения. Центральный Совет Осоавиахима страны обратился с воззванием «Ко всем членам Осоавиахима, ко всем трудящимся Союза ССР», в котором предлагалось провести во всех организациях общества неделю смотра и удвоить свои ряды в эти дни. На следующий день было принято решение начать кампанию «Наш ответ Чемберлену», продолжением которой должна была стать «Неделя обороны». 24 июня 1927 года президиум ЦС Осоавиахима СССР принял резолюцию о военной подготовке трудящихся, что подразумевало кружки военных знаний, стрелковые кружки и авиахимотряды. К концу лета Осоавиахим уже приступил к формированию войсковых организаций общества. Просуществовали эти войска, впрочем, недолго. Созданные в момент паники летом-осенью 1927 года войсковые организации Осоавиахима (только в одной Башкирской АССР было создано 5 полков, 5 отдельных батальонов и 1 отдельная рота) были расформированы уже в начале 1928 года.

В научной литературе на сегодняшний день никак не комментируется ликвидация войсковых формирований общества, вполне возможно, что руководство увидело в них «троцкистскую» опасность всеобщей военизации населения. Чрезмерная военная активность гражданского населения, наблюдавшаяся в стране и в республике во второй половине 1927 г., таила в себе несомненную опасность для руководства СССР. В таких условиях необходимо было срочно обуздать энергию масс и оборонной организации, что и было сделано[179].

Фактически, при таком взгляде предполагается, что паранойя руководства только усилилась — с августа власти стали формировать войсковые организации, а к декабрю этих войск сами испугались (ЦС Осоавиахима СССР принял циркуляр о ликвидации военных формирований уже в декабре). Но в дальнейших событиях явных признаков истерии не просматривается, поэтому мы можем посмотреть на происходившее с противоположной точки зрения — психоз 1927 года, затронувший также и власти, просто пошел на спад. И это хорошо коррелирует с особенностями урожаев 1926–1928 гг. Собственно, различие между Великим страхом и Военной тревогой (пора уже величать ее с заглавной буквы и без кавычек) состоит не в деталях самой паники, а в том, что распространение спорыньи во время Великого страха изначально можно было только предполагать и доказывать косвенно, через нарративные источники, записи врачей и пр., а время Военной тревоги де-факто пришлось на крупнейшую эпидемию эрготизма в XX веке. В засушливом 1928 году спорыньи уже не было, в 1929 году дипломатические отношения с Великобританией были восстановлены.