Страстная седмица - Аскольд Якубовский

Сделав котлеты, она сварила из остатков бульон. Отлила старику, а из остального сварила густую куриную лапшу. Затем вымыла овощи, терла редьку, настрогала моркови и смешала ее с тоже построганной свеклой. Все это, залив сметаной, поставила в холодильник.

И догадалась, что это не тоска, а просто ей себя деть некуда. Она оделась и пошла на завод. Туда она часто уходила в смутные свои часы. Но, идя, она так крепко задумалась о внуке, что очнулась уже в трамвае, летевшем площадью Круговой, около которой и был поставлен завод так давно, что площадь в народе называли Заводской. Это было привычно: трамвай, площадь. Но сегодня что-то произошло с ней. Эта тоска, несчастная курица, слезы сестры, ропот на случайности жизни. Словно новыми глазами она теперь присматривалась ко всему, впервые видела людей, которые жить будут, а ее Виктор умрет… Да и люди теперь совсем другие, и это она просмотрела. Мужчины толстые, с животиками, а женщины сыты и округлы, и все у них, как и положено. Одеты просто хорошо: сапожки, дохи искусственного меха, пальто с черно-бурыми лисьими воротниками. И старуха почувствовала себя чужой этим людям, а близкой тому вон бараку, старой заводской трубе и тем, кого раньше терпеть не могла, — двум усатым сплетничающим старухам.

Она сошла, подождала, пока мимо пронесется орава автомобилей (сколько их стало и все легковые). Перешла, свернула в проулочек и, присматриваясь, будто к чужому, увидела, что у завода стоят машины рабочих, «Москвичи» и «Жигули», и что все заборы обвешены отпечатанными в типографии заводскими объявлениями. Брали даже женщин в интересном положении, висели списки льгот, которыми завод их приманивал. Значит, брали женщин на сносях, могущих какое-то время работать через пень-колоду, как работает всякая кормящая мать. Вот это времена! И впервые она призналась себе, что тоскует по ушедшему голодному, гремящему и жестокому времени. Что ни говори, она — его дочь, его работник.

Марья Семеновна забыла пропуск. Порывшись в сумке, она не могла вспомнить: то ли забыла его у сына, то ли пропуск остался у нее в квартире, в той сумке, что в виде корзиночки. Но без пропуска хмурая толстая вахтерша не пустила ее. «Звоните, — сказала она, — в заводоуправление». Мария Семеновна прежде бы вспылила и накричала, сейчас же с малопонятным смирением стала звонить (и вахтерша была ей чужая). Заводоуправление распорядилось, вахтерша сказала: «Ходят тут всякие на трех ногах». Марья Семеновна с непривычным для нее смирением поблагодарила, да так вежливо, что вахтерша сказала: «Иди, жалуйся, куда хочешь».

Марья Семеновна оживилась: вид заводского двора взбодрил ее. Теперь она уже с усмешкой отметила свою тоску и отчужденность, даже смирение. Потому что тоска была ей малопривычна, отчуждения себя от жизни она не допускала и не верила в него. А вот смирение иногда проявлялось и раньше, собственно, им кончалась одна и начиналась другая волна энергической злобы, когда она бросалась в атаку на препятствие и одолевала его. «Марь Семенна добрая, кому-то кисло будет», — говаривали на заводе. Потому-то ее покладистость смутила вахтершу. А сейчас в душе ее закипало веселое, бодрое, сердитое. Она злилась на московского старичка с его котлетами и болтовней, на вахтершу («еще пожалеет»). Сердито оглядела она и бесконечные таблицы с перечислением льгот, хотя видела их и раньше, с неодобрением проводила глазами пробегавших длинноволосых парней в комбинезонах. А те, которые одеты по-городскому — с иголочки. Не рабочие, франты! Физиономии их самодовольны, будто они все тут делали. По обыкновению, она начинала обход с цехов, оставляя заводоуправление особо, «на закуску». Сейчас же пришла, когда на заводе был перерыв. Цеха все практически пустые, лишь кое-где копошился народ. Поэтому был не грохот, а так, легкие стуки. Завис посередине портальный кран, в кабине виделось молодое жующее лицо. В литейном что-то делали. Старуху окликнули и сказали, что ее сын в токарном цехе, что там «представление».

И точно, в углу, у станков, собралась толпа людей. Она увидела сына, с его покатыми плечами. Приметила его вязаную шапочку — красную, с расчетом, чтобы было видно голову, если в цехе что-то движется. Там, в толпе, вспыхивало. Что зажигали собравшиеся чудаки? Спросила. Оказалось, фотографировали токаря «Семьсот процентов». Она знала этого удивительного человека, могущего выточить на станке все на свете, работая с колоссальнейшей скоростью. Сейчас этот обычно молчаливый мужчина был увешан лампочками, как елка на новый год, с той только разницей, что лампочки были обычного цвета. Он был не смущен, а скорее самодоволен.

Старуха спросила его, обращаясь на «ты», как она обращалась ко всем на заводе:

— Слушай, — сказала она. — Ты что иллюминацию развел? — она обернулась к людям: — А вы что тут делаете?

— Разбираются в моей выработке, — отозвался «Семьсот процентов». — Не верят мне, Марь Семенна, ловят. Но я хитрый.

— Ну и как?

— Думаю, не поймают.

Ловят! Марья Семеновна со злобой глядела на толпу маловеров, окруживших этого превосходного работника. Собрались там нормировщики. Пользуясь тем, что станочники обедают, они поставили даже не одну, а три камеры — одну на уровне пола, другую на высоте нормального человеческого роста, третью вздыбили на громаднейший штатив, она глядела на «Семьсот процентов» сверху. Несколько человек стояли с фотоаппаратами: у двоих были обычные «ФЭДики», маленькие и удобные, а третий установил громоздкую деревянную камеру на громоздком штативе.

— Готово? — спросил седой мужик, который, знала Марья Семеновна, ведал нормами выработки, съел на них все свои зубы.

И, путаясь в протянутых кабелях, что-то такое нажали. «Семьсот процентов» осветился, как елочный дед Мороз. Он включил станок и стал вытачивать деталь из бронзы; какую — старуха разобраться не могла из-за спин других людей. Послушав легкий стрекот камер, увидела, что человек около деревянного аппарата снял с объектива колпачок и стоял, давая длиннющую экспозицию. Двое щелкали затворами «ФЭДов».

И Марья Семеновна поняла, что снимают движения рабочего. Для этого к каждой его руке прикреплены лампочки — к локтю, к плечам, к голове, к пояснице. Делается съемка его движений. Ясно: хотят выяснить, какие лишние движения делают те, что не могли выработать не только семьсот процентов, но и сто двадцать вытягивают с немалым трудом. Но зачем все эти сложности?

Когда-то и она, и рабочие просто работали во все лопатки и много чего наработали, многое сделали. «Кровь из носу!» — этот простейший метод позволил быстро поставить завод, давать хорошую выработку без камер, без лампочек. «Дураки! Уж и всыплю я Нифонту! — решила старуха. — Работать во все лопатки… Гм, это уже не современно. А что современно?»

Но с директором ругаться расхотелось. Во-первых, директорская дверь была так похожа на дверцы шкафов, что Марья Семеновна ошиблась и вошла в шкаф. Выругалась, захлопнула его. Стукнула палкой об пол, заметив, что секретарша улыбается. Отыскала дверь и вошла.

Директора она застала в самом веселом расположении духа. Сидя за столом, он рассматривал мотки черных негативов, на которых змеились белые линии. Одни клубились, другие были растянуты. На одних снимках клубок был чрезвычайно запутан, а на других от этого клубка как бы оставалось всего несколько ниточек — туда-сюда, вверх-вниз, и кончено.

Увидев Марью Семеновну, директор вскочил из-за стола и даже руку ей поцеловал. «Лохматый образовался, — сердито подумала старуха. — А все равно ты деревенский».

Директор сделал печальную мину, спросил:

— Как там?

— Неясно.

— Ага, — сказал он и предложил чаю.

— Не откажусь.

Он нажал кнопку три раза и еще один, и через десять минут секретарь внесла чайник, два стакана и горку сухарей. Ржаных, присыпанных солью. Нифонт налил стакан Марье Семеновне, придвинул тарелку с сухарями. Потер руки и сказал:

— Поздравьте, я его раскусил.

— Кого?

— «Семьсот процентов»! Наконец-то я с этим разделаюсь. Вот снимки.

— И сейчас его снимают.

— И те мне пригодятся.

Снимков на самом деле было много, целая гора.

— Так вот почему ты на него навесил лампочки, — сказала Марья Семеновна. — Поняла: его движения контролируешь.

— Именно! Это мне все и открыло, еще кое-что. И вообще я его раскусил и понимаю, почему он дает полторы тысячи процентов. И другое ясно. Можете представить, реакция у него! Проверял сам. Загадывали ему цифры, подкидывали монетки. Так вот, реакция у него быстрей, чем у меня, раз в пять. Ей-богу. Смотрите, — он сгреб и поднял снимки. — Вот это запись движений Максимова, Петрова, а вот — «Семьсот процентов». Любуйтесь! — он высыпал снимки на стол. — У тех каша, они, работая, дергают руками, ногами, плечами, головой. Ишь, какие они мне клубки накрутили. Суетятся! А он? Раз, два, три — и готово. Ни одного движения впустую! Ладно, будем считать, что он делает только в два раза меньше движений при обработке той же детали, а не в четыре. Я щедр… Беру следующее: его приспособления, надо сказать, довольно простые. Еще резцы затачивает по-своему, приходит раньше и точит, но это применяют и другие. Но у него особая точка! Еще замер на ходу, он подсвечивает лампочкой на экран, и готово. Короче, приспособления, взятые вместе, тоже удваивают производительность, то есть уже учетверяют. Да еще быстрота реакции. Помножьте-ка на пять! А? Как вы подсчитаете его производительность, Марь Семенна? Два плюс два плюс два-шесть норм? Да? Вот и я раньше так считал, в этом ошибка. Я его даже возненавидел, думаю, хитрит или издевается надо мной. Работяги, они все насмешники, я их знаю. Оказалось, моя ошибка, математическая. Нужно было не плюсовать цифры, а возводить в степень. Что ближе к истине, но не вся истина. Так вот, он не использует свои возможности. Такое открытие я сделал. И теперь думаю: черт с ним, пусть зарабатывает в два раза больше меня, не имея сотой доли моей ответственности. Согласен! А почему? Да он же не использует и половины своих возможностей. Так что, Марь Семенна, мы с ним помирились. Я озабочен другими. Вот, меня пилили, на партсобраниях пробирали, что я де пересолил, его увольнения потребовал. Согласен! И надо было говорить вам в обкоме: директор-зажимщик. Все же нехорошо это с вашей стороны, я же ваш выученик. У меня ваша хватка, перенял. Вспомните, как вы брались за все — железно! А человек пятнадцать норм дает, другой же, рядом, — полторы. У меня двухсот человек по основным профессиям не хватает! Думаю: ежели бы ты, паршивец, помог всем хотя бы удвоить производительность, у меня бы этот разрыв сократился частично. Мне что навязывали: де опасаюсь, что с этими двумястами процентами инфаркт наживу, от болезни спасаюсь. Неверно. Ненависть у меня к нему была идейная. Теперь мне плевать, что он зарабатывает, как академик, он мог бы зарабатывать как два академика, такие его возможности. Плевать, что работяги смеются надо мной. Зато эти снимочки я пущу в дело, курсы, курсы, повышение квалификации. Теперь я всех обследую, до единого! Теперь моя задача простая: натянуть у станочников двадцать рабочих мест. Если бы удалось! Ах! Господи, мы задымим из всех труб! Ой, простите, я все о своем, о внуке-то не расспросил. Как он? Вам надо помочь? Может, мне позвонить куда-нибудь, связаться с министром? Посодействовать, палату выбить?