Волшебник Ришикеша - Мария Мансурова

В ашрам он возвращается поздно. Гуляет по сонно-вяло-поэтичному Ришикешу, вкушает его сладкий запах, продирается сквозь завесу полуденной жары, падающую вечером с навесных мостов прямо в Гангу. Общается, знакомится с новыми людьми. Болтает, болтает… Слова льются, как ручей. Потом идет обратно, легко поднимается по огромной лестнице, что-то тихо напевая. Он проходит мимо ее комнаты. Замирает на мгновение, представляя ее лежащей в цветной простыне под неторопливым вентилятором. Желание поднимается из учащенного дыхания, но не жжет, а обволакивает. Легко и тепло под яркими сочными звездами густого ночного неба. Иногда он встречает ее — она сидит, перебрасываясь репликами с Деном, кружащимся вокруг, будто липкая лента, или с Мартой. Анна. Она тоже болтает, болтает… Убивая часы бессонницы. Ее длинная шея поворачивается к нему. Но все, как всегда, кончается ничем. И он не знает, сожалеть об этом или радоваться.

Засыпает он быстро, почти мгновенно. Карусель мыслей, образов быстро затягивает в мозаику снов.

Мать и отец. У мамы слабое здоровье. Она все время кашляет, хватается за спину, борясь с ломотой в пояснице. Переносит все молча, позволяя боли отражаться только в ее глазах. Ее глаза — голубые и печальные. Вот откуда у него этот взгляд. Мама… Мама на кухне, торопится, вертится. Отец. Он зарабатывает. Выстукивает пальцами по столу ритм гнева. Почему то? Почему это? Котлеты — быстрее! Жует, жрет мясо, впиваясь зубами в кровь трупов. Не спорт, не математика, а что твое, балбес? В училище надо, военное. Может, сделают из тебя человека. А если нет, черт с тобой! Мама: не надо, не надо. Заткнись, женщина. Что ты вообще вырастила? Горб на твоей спине, и тот лучше получился.

Расползаются в глазах мальчика красные прожилки гнева, паутиной мести окутывая душу. Мясо, мясо, кровь… А если его кровь брызжет, льется? Может, и не спорт, а удар прямо в лицо, так, что слышен хруст переносицы. Фантазии, конечно. Он же никому не желает зла. Никому…

Утром… Ганготри. Ее не видит. Зато чемодан сиротливо стоит на дорожке, замер в знаке вопроса. Как не потрогать его, не взять вниз? Не понесет же его Анна? Она сама легче своего чемодана. Интересно, что там? Может, тоже прошлое, разрубленное на куски?

Все — в автобус, в тошноту, дремоту, неприкаянность. Не для него. Не запереть в клетку. Мчится, подставляя ветру лицо. Из жаркого воздуха мотоцикл ныряет в прохладу, наполненную запахом сосен. Усталость густой ватой проникает в голову, и только свежесть уберегает от падения в пропасть сна. Вздымается пыль, застилая влагой глаза. Вершины распахивают перед ним скалистые ворота, сдирая с кожи шелуху сомнений.

Вот уже Ганготри в неясных переливах тусклых огоньков. Темнота набросила вуаль на дома и сердца. Внезапно понимает, что замерз до дрожи, руки трясутся от бесконечных скачков. Заходит в ашрам сквозь шепот реки. Скорее чай и что-нибудь горячее, чтоб снять голодный спазм в желудке.

— Я волновалась, — говорит Анна. Он вздрагивает, бледнеет. Ее забота — приятно. А может, просто фраза, оброненная в пустоты молчания. В полутьме не различить смысла ее лица, а вода шипит, бурлит, как сбежавшее молоко.

Молоко льется по плите, мгновенно сворачиваясь, превращаясь в липкую коричневую пленку. Запах гари наполняет маленькую кухню. Из телевизора надрывается голос, перечисляющий последние новости. Руки мамы сжимают мокрую тряпку, опускают ее на горячую поверхность, сопротивляющуюся густым дымом. Ядовито-красная футболка — входит, принюхивается, издавая гортанные звуки протеста. Приближается к окну, с треском распахивает, впуская острый морозный воздух, кусающий детские коленки.

— У Вовочки кашель еще не прошел, закрой.

— Ничего, пусть закаляется! Где яичница?

— Ты же сказал омлет? Все готово. — Подходит к окну, дотрагивается до стекла в испарине.

— Черт! Ничего запомнить не может! Ладно, клади что есть. На работу опоздаю. — Оборачивается. — А это еще что? Тут дышать нечем!

— Сейчас… Уже кашу доедает… Вовочка, какао будешь?

— У-гу… — тихо из-под скатерти, усыпанной желто-зелеными резиновыми цветами.

Падают нож, вилка, звенят сквозь взрыв, показываемый на экране. Грубая рука с мясистыми пальцами хватает за худенькое плечо, подтаскивает к окну, швыряет на табуретку.

— Здесь будешь пить свой какао! — Голубые глазки наполняются слезами. — Или наелся уже? Тогда марш в школу! — Глухой подзатыльник завершает завтрак. Пелена горелого молока щиплет ноздри.

В тишине, среди каменных стен, раздаются мантры. Его слух — внимает, губы — вторят, поднимая из груди низкие звуки, разносимые по не успевшему проснуться телу. Дыхание парит в нем, как орел над горами, расправляя крылья легкости. Задержка естественна, охватывает целиком, переливами тишины. Тепло в груди, в муладхара чакре, поднимается возбуждение, необоснованное и естественное. Хочется замереть в нем, но за запертой деревянной дверью уже встало солнце, раскрываясь нитями лучей, связанных с вершинами.

Каша — не овсянка, какая-то другая каша. Нежная и сладкая. И Аня какая-то другая. Румянец на ее щеках, блики улыбки — в глазах.

— Что-то ты все сочиняешь, морочишь мне голову, Аня…

Смеется. Ускользает. Дразнит. Или кажется ему? Не прошла еще усталость от вчерашней дороги.

Мягко шелестят иглы сосен под ногами. В ее волосах золотые проблески на солнце. Все идут, нет цели, и разговор ни о чем, но что-то есть, что-то тянет вперед, будоражит.

— Витя, а тут до Непала рукой подать?

Витя оборачивается.

— Странно, что спросил… Сразу хочу предупредить — не вздумай! — Анна прислушивается. — Это всех касается. Несколько лет назад был тут такой случай. В начале осени приехала в Ганготри группа, человек десять. И вот им кто-то сказал, что до Непала всего 60 км. Они решили прогуляться. Так, налегке, взяли рюкзачки и пошли. Только 60 км в горах — не то, что в городе. К тому же осень — ночи холодные. Ребята заблудились. Плутали-плутали… Пока заметили их отсутствие, пока вызвали спасателей… Нужен был вертолет. А один полет — десять штук. Приехала мать одного парня, моя знакомая, заплатила за поиски. Но времени уже слишком много было упущено… В общем, они погибли. Выжил только один человек, но крышу у него так снесло, что потом в Москве в дурку попал. Он-то и рассказал, как кто умер и о примерном месте их нахождения. Но сына моей знакомой никак не могли найти. Это превратилось в цель ее жизни — найти его тело. Она кричала, проклинала Индию, говорила, что сбросила бы атомную бомбу на эту страну. Но постепенно начало приходить смирение, и она вернулась в Ганготри, чтобы остаться здесь, где умер ее сын. А этой весной, когда сошел снег, проводники случайно наткнулись на его останки. Да… Умереть на святой земле — это еще надо заслужить…

Володя остановился, запрокинул голову. Небо — летело. Небо — манило. Рука приподнялась, чтобы дотронуться до острого девичьего локотка, но замерла в прохладном воздухе. Несостоявшееся прикосновение кололо пальцы. Вокруг было спокойно и тихо.

Железная кровать поскрипывала при малейшем движении, призывая лежать смирно, лишая возможности сна. Спертый воздух пах потом и бесконечной обязаловкой. «Как же я здесь оказался?» — спрашивали голубые глаза, распахнутые в темноту. Это раздражало. Но тревожило другое: как мама? Одна, одна… Наедине с грубостью, без защиты. Один, два, три, четыре… Числа пытались призвать спасительную дремоту, разворачивая перед глазами клубок картинок: черная дверь, аккуратно расставленные ботинки, щи — зеленые, голос — хриплый, сверлящий. Рот наполнялся солоноватой слюной. И плюнуть — некуда. Он заперт в железной клетке говорящей кровати…

— Ты паспорт взяла? — Анна резко остановилась. Что же ты, девочка… Он бросился вперед, ко входу в заповедник. Если нужно, побежит обратно, лишь бы помочь ей, помочь вовремя. Все должно быть вовремя. Если должно быть. Склоняются к нему деревья, обдувают ветром предстоящей дороги. Ее глаза — потерянные, взволнованные глаза. Он знает этот женский взгляд…

Но все в порядке. Они проходят сквозь ворота, переступают через границу с внешним миром. Дальше горы — расступаются. Развеваются волосы и камни летят вниз. Орлы, как самолетики из бумажного детства, мягко кружат над ними. Губы сложены в непрерывной улыбке. Подстраивается под ее шаг и настроение. Только она прогоняет, выбирает другой путь, заставляет бросить, оставить ее.

Почему, Аня?

И ветер поднялся…

Уже давно пошел снег…

Приближается вечер…

Там, где пропасть, шумит река…

Здесь не слышно… Только скрип деревянных досок, шоколад тает в руках…

Наконец-то!

— Ну как, Витя?

— Тяжело. Нереально. Только бы она выдержала, не заболела.

— Она дошла. Выбора нет.

Потом ночь. Вертится между теплыми телами. Марта и Белка. Непонятно, чьи волосы попали ему в рот, чье прикосновение подняло желание. Хорошо, что не ее. Не совладать. Сплетаются сонные дыхания, смыкаются вздрагивающие веки, срывается голос в глубокий кашель — просто в горле першит от холодной ночи. «Так что нет, не предатель». Да, Кортасар — сумасшествие. И краски смешать, опрокинуть на беззащитный холст, не оставив свободного пространства, — тоже сумасшествие. И ее рука — достающая «Mars» из кармана… Все-таки надо поспать… Или вставить в похрапывающую Марту?.. Колышутся края палатки.