Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

и тут обнаруживаем, что и правая рука ему плохо повинуется: пальцы работают, а поднести к губам ложку не может. Перед нами не человек, а живой обрубок.

Откуда навалилось на нас столько бед?!

Я кормлю больного с рук. Его рот непривычно ловит тёплую лепёшку, куски горячего мяса, долго жуёт. Пища застревает в горле, он тяжело дышит. Непрошеные слёзы затуманивают глаза, падают с ресниц калёными каплями на мою руку.

Трофим помогает мне, а сам прячет глаза, давится тяжёлыми глотками. И кажется, сейчас у него эта человеческая боль за друга выплеснется наружу.

Вот-вот вечер накроет ущелье. Посветлевшее небо кропит тайгу остатками дождя. Решаем плыть, да и нет другого выхода. Видно, не суждено нам уйти от Маи. Загружаем плот, укладываем беспомощного Василия и отталкиваемся от негостеприимного берега. Видим, из чащи выходит Баюткан, провожает нас грустными глазами. Он не понимает, почему люди бросили его…

За правобережными скалами, протянувшимися на много километров, проводников нет. Река сворачивает влево. Закатные лучи бледными полосами прорезают высокое небо. За поворотом встречается первая шивера. Василий Николаевич тревожно прислушивается к рёву. Малейшая опасность теперь кажется ему гибелью.

Прибиваемся к первой таежке, быстро организуем ночёвку. Трофим остаётся с Василием Николаевичем, а я иду искать проводников.

Их нигде нет — они ушли от реки. Но почему не дождались нас, не взяли свои вещи, продукты. У них нет даже куска брезента, чтобы укрыться от непогоды. Бедные старики, сколько мучений им придётся претерпеть!

Ночью у Василия Николаевича неожиданно поднялась температура. Он сразу ослаб. Мы с Трофимом дежурим. Все трое не спим. Горит костёр. Что сказать больному, чем утешить его?

Теперь ясно — ему скоро не подняться на ноги, да и поднимется ли вообще? Надо как можно скорее передать его врачам. Мы должны торопиться!

Покидаем стоянку. Мысли о проводниках отступают от нас, теперь уж не встретиться с ними. Василий Николаевич просит устроить его на плоту повыше, чтобы видеть путь. Бойку и Кучума на этот раз привязываем к грузу.

Синеву обширного неба пронизывают лучи солнца. Путь зорко караулит кормовщик, и его властный окрик «бей вправо», «бей влево» далеко разносит звонкое эхо. Теперь, когда с нами больной Василий Николаевич, наши глаза становятся острее, руки сильнее и воля крепче.

Каменная пасть ущелья заглатывает плот. Над нами остаётся лоскут неба, повисший на конусах гигантских скал. На угрюмых «лицах» гранитных сторожей ещё лежит ночная прохлада.

Ворчливая река несёт наше расшатанное судёнышко дальше. В ущелье нет тишины. Мая, пытаясь спрямить своё русло, подобно гигантскому жёрнову, день за днём, год за годом перемалывает камни и плоды своей работы уносит вниз в виде песка и гальки. Подточенные скалы рушатся, пытаясь запрудить реку, и тут-то, у каменной свалки, и зарождается нескончаемый грохот воды, потрясающий ущелье. За миллионы лет Мая сумела зарыться глубоко в материк, отполировать отвесные берега, воздвигнула на пути сказочные чертоги из мрамора.

Василия Николаевича тревожит малейший всплеск, скрип плота, даже крик птицы. Глаза ищут у каждого поворота, у каждого камня опасность, а если что замечают, по его загрубевшему лицу расплываются бледные пятна, ворот телогрейки кажется тесным, он вытягивает шею, точно хочет проглотить застрявший в горле комок, и с напряжённостью ждёт развязки. Когда же плот минует опасность, Василий Николаевич впадает в короткое забытьё, затем начинает одной рукой крутить цигарку, но бумага рвётся, махорка просыпается.

— Покурить бы, — просит он, и я на минуту присаживаюсь к нему.

— Что ты сторожишь, Василий, сам себя пугаешь? Уснул бы, — говорю я, закручивая ему «"козью ножку».

— Боязно мне, понимаешь, в воду опрокинет, без ног, без рук — чем отбиваться?

— Не опрокинет, вода большая, может, сегодня вынесет до устья, отправим тебя в больницу.

— Мне теперь не жить. Хуже некуда…

— Не отчаивайся, ещё походим по тайге!

— Так думаешь? — и на его лице готовность поверить моим словам.

— Нос вправо! — гремит голос кормовщика, подхваченный пробудившимися скалами.

Я вскакиваю, хватаюсь руками за весло. У Василия Николаевича изо рта выпадает цигарка…

Где-то близко крутой спад реки. За первой грядой бурунов ничего не видно. Неужели порог? Мысли не поспевают за событиями. Мы у края. Плот подхватывает тугой поток воды и со всего разбега набрасывает на валун.

Толчком меня сбивает с ног. Я теряю весло. Взбунтовавшиеся волны поднимают правый борт плота. В последний момент, сваливаясь в воду, я пытаюсь поймать Василия, но руки скользят мимо.

Треск, визг собак, человеческий крик в бурунах… Я захлёбываюсь, теряюсь.

Чья-то властная рука ловит меня за волосы в воде. Боль возвращает сознание. Открываю глаза. Вижу над собой на камне Трофима. Левой рукой он силится вырвать меня из потока, а правой держит за шиворот Василия. Я не нахожу в глубине опоры для ног. Хватаюсь руками за скользкие грани обломка, царапаюсь и кое-как выбираюсь на камень.

С трудом вытаскиваем больного из воды. Он ещё жив. Медленно приходит в себя. Видим, как река уносит за кривун перевёрнутый вверх брюхом плот, как бьются в смертельной схватке с потоком привязанные к нему Бойка и Кучум.

С необычайной силой меня охватывает ощущение, что вместе с плотом уходит от нас жизнь.

Неужели конец?!

Часть пятая

На краю жизни

Когда человек сильнее обстоятельств

Мы прощаемся с Трофимом. Ночь на камне в бурунах. Три чайки. Перед половодьем. «Убей и плыви!» Земля, родная земля.

Мы никогда не были такими беспомощными и жалкими, как в первые минуты катастрофы. Всё ещё не верится, что с нами не осталось плота, ни куска лепёшки, ни тепла. Мы одни среди мрачных скал, на дне глубокого каньона, выброшенные Маей на кособокий камень.

Присесть негде. Стоим с Трофимом на краю обломка, удерживая друг друга. Василий лежит пластом. Он ещё дышит. На его лице сгустились тени. В глазах испуг. Нижняя челюсть отвисла.

Река бушует, кругом всё кипит, пенится, ревёт. Сквозь водяную пыль слева виден поворот. Справа реку поджимает крупная россыпь.

— Проклятье, правее бы надо, тогда бы пронесло, — досадует Трофим.

Стаскиваем с Василия одежду, выжимаем из неё воду, надеваем на посиневшее тело. Не знаем, что делать. До берега с больным ни за что не добраться, не сплыть за кривун, всюду торчат обломки. Но и здесь нельзя оставаться. Нельзя медлить — на вершинах скал уже гаснут последние лучи заката.

Скоро ночь, и тогда…

Надо принимать какое-то решение. Что угодно, любой ценою, лишь бы выбраться. Опасность теряет значимость. Только безумный риск