Римская история в лицах - Лев Остерман

Чем покажется тебе божественный свет, когда ты увидишь его в его области? Мысль о нем не допускает, чтобы в душе угнездились грязь, и низость, и жестокость. Она твердит, что боги — свидетели всех наших дел, приказывают искать их одобрения, готовиться к будущей встрече с ними, видеть перед собою вечность. А тот, кто постиг ее разумом, не устрашится никакого войска, не испугается трубы, не побоится ничьих угроз. Да и откуда страх у того, кто надеется умереть?»

О старости и смерти

Из письма № 12:

«...Вот чем обязан я своей загородной: куда бы ни оглянулся — все показывало мне, как я стар. Что же, встретим старость с распростертыми объятиями: ведь она полна наслаждений, если знать как ею пользоваться. Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе... Всякое наслаждение свой самый отрадный миг приберегает под конец. И возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть. Да и тот, что стоит у последней черты, не лишен, по-моему, своих наслаждений — либо же все наслаждения заменяет отсутствием нужды в них. Как сладко утопить все свои вожделения и отбросить их! Ты возразишь мне: «Тягостно видеть смерть перед глазами». Но, во-первых, она должна быть перед глазами и у старика, и у юноши — ведь вызывают нас не по возрастному списку. Во-вторых, нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день. Каждый день — это ступень жизни... Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни... А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. Кто сказал «прожита жизнь», тот каждое утро просыпается с прибылью».

Из письма № 61:

«...это письмо я пишу тебе с таким настроением, будто смерть в любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уйти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще проживу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в старости — чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть — значит умереть с охотой. Старайся ничего не делать против воли!.. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли. Научим же нашу душу хотеть того, что требуют обстоятельства; и прежде всего будем без печали думать о своей кончине. Нужно подготовить себя к смерти прежде, чем к жизни... Довольно ли мы прожили, определяют не дни, не годы, а наши души. Я прожил сколько нужно, милый мой Луцилий, и жду смерти сытый. Будь здоров».

Из письма № 26:

«...Размышляй о смерти!» — Кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти и уж наверное вне всякой власти. Что ему тюрьма, и стража, и затворы? Выход ему всегда открыт! Есть лишь одна цепь, которая держит нас на привязи, — любовь к жизни. Не нужно стремиться от этого чувства избавиться, но убавить его силу нужно: тогда, если обстоятельства потребуют, нас ничего не удержит и не помешает нашей готовности немедля сделать то, что когда-нибудь все равно придется сделать. Будь здоров».

Из письма № 58:

«...Я не покину старости, если она мне сохранит меня в целости — сохранит лучшую мою часть; а если она поколеблет мой ум, если будет отнимать его по частям... я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения. Я не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не затрагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так — значит сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ради чего мы живем».

Философ и толпа

Из письма № 5:

«...Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хотели исправить. Из страха, что придется подражать нам во всем, они не пожелают подражать нам ни в чем — только этого мы и добьемся. Первое, что обещает дать философия, — это умение жить среди людей, благожелательность и общительность; но несходство с людьми не позволит нам сдержать это обещание. Позаботимся же, чтобы то, чем мы хотим вызвать восхищение, не вызывало смеха и неприязни. Ведь у нас нет другой цели, как только жить в согласии с природой. Но противно природе изнурять свое тело, ненавидеть легкодоступную опрятность, предпочитая ей нечистоплотность, избирать пищу только дешевую, но грубую и отвратительную. Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного — но только безумие избегает недорогого и общеупотребительного. Философия требует умеренности — не пытки, а умеренность не должна быть непременно неопрятной. Вот мера, которая мне по душе: пусть в нашей жизни сочетаются добрые нравы с нравами большинства, пусть люди удивляются ей, но признают. — «Как же так? Неужто мы будем поступать как все прочие, и между ними и нами не будет никакого различия?» — Будет, и очень большое. Пусть тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от толпы. Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб духом тот, кому богатство не по силам».

Из письма № 7:

«...Дальше от народа пусть держится тот, в ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко переходит на сторону большинства. Даже Сократ, Катон и Лелий отступили бы от своих добродетелей посреди несхожей с ними толпы, а уж из нас, как ни совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех сторон подступающих пороков... Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчится целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь. Между тем и того, и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым, оттого что их много, нельзя ненавидеть многих, оттого что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то, и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая. Значит, незачем тебе ради честолюбивого желания выставлять напоказ свой дар, выходить на середину толпы и читать ей вслух либо рассуждать перед нею: по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не поймет».

Из письма № 29:

«...Ты спросишь: «К чему мне беречь слова? Ведь они ничего не стоят! Мне не дано знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, уговаривая многих, кому-нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не может быть, чтобы из многих попыток ни одна не принесла успеха». — Нет, Луцилий, я не думаю, чтобы великому человеку следовало так поступать: влияние его будет подорвано и потеряет силу среди тех, кого могло бы исправить, не будь оно прежде изношено. Стрелок из лука должен не изредка попадать, но изредка давать промах...

Как может быть дорог народу тот, кому дорога добродетель? Благосклонность народа иначе как постыдными уловками не приобретешь. Толпе нужно уподобиться: не признав своим, она тебя не полюбит. Дело не в том, каким ты кажешься прочим, а в том, каким сам себе кажешься. Только низким путем можно снискать любовь низких. Что же дает тебе хваленая философия, высочайшая из всех наук? А вот что: ты предпочтешь нравиться самому себе, а не народу... А если я увижу, что благосклонные голоса толпы превозносят тебя, если при твоем появлении поднимаются крики и рукоплескания, какими награждают мимов, если тебя по всему городу будут расхваливать женщины и мальчишки — как же мне не пожалеть тебя? Ведь я знаю, каким путем попадают во всеобщие любимцы. Будь здоров...»

Глава V

Смутное время. Веспасиан

Смутным мы вправе назвать отрезок времени между смертью Нерона и приходом к власти императора Веспасиана. За каких-то полтора года сменилось три императора (все трое умерли насильственной смертью), произошло несколько мятежей и междоусобных сражений. Этих недолговечных императоров, персонажей по-своему небезынтересных, мы увидим точно на фотографии — без движения. Для какой-либо их эволюции не было времени. Равно как и для государственной деятельности, если не считать таковой борьбу за власть. Зато на авансцене нашей истории будет находиться новый «персонаж», который в эти злополучные восемнадцать месяцев станет играть главную роль. Потом он на время отойдет в тень, чтобы примерно через столетие (за рамками этой книги) завладеть уже всей сценой. Легко догадаться, что я имею в виду римское войско. Но не как послушный инструмент в руках честолюбивого полководца, а как самостоятельную, неуправляемую и сокрушительную силу. Мы постараемся приглядеться к ней повнимательнее.

Гальба и Отон