Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Однако лагерь принадлежал концерну и работал на него. Питание здесь было таким же, как везде у Круппа, – миска водянистого супа и ломтик хлеба. Рабочий день продолжался с шести утра до 5.45 вечера. Хотя обитательницы лагеря явно не годились для такого тяжелого труда, другой работы для них не было. Елизавета работала в прокатном цехе, а Эрнестина таскала кирпичи и занималась рифлением железа на заводском дворе. С наступлением холодов руки ее стали мерзнуть, поскольку не было рукавиц, а кожа на ладонях покрылась кровоточащими язвами. Две другие девушки в своих показаниях в Нюрнберге тоже рассказывали о наказаниях на заводе. Вот слова Розы Кац: «Охранники-эсэсовцы, мужчины и женщины, следили за нами, и, если кто-нибудь хотел передохнуть хотя бы несколько мгновений, виновную били железным прутом». Агнес Кенигсберг (дальняя родственница Ротов) сказала: «Мы постоянно получали пинки и удары, в лагере и на рабочем месте, от эсэсовцев и просто от немцев. Это было очень часто, порой без всякой видимой причины или при малейшем предлоге».

Очевидно, мало кто из них выжил бы, если бы не помощь некоторых рабочих концерна, которые, бывало, делились с еврейками своей едой и шепотом подбадривали их. Петер Гутерзон, работавший на сборке танковых башен, впоследствии рассказывал, что сочувствие узницам свойственно было скорее ветеранам производства, которые, подобно ему самому, пришли на фирму еще до Первой мировой войны. Когда Гутерзон впервые увидел партию евреек в трамвае на Кремерплац, его поразило их жалкое состояние. Они были одеты в какую-то рвань из мешковины и обуты в деревянные сандалии на босую ногу. А увидев, как с ними обращаются, Гутерзон даже устыдился, что он немец. В то же время Петер с болью признавал, что более молодые товарищи по работе не разделяют его взглядов. Не раз ему приходилось слышать, как «эти агрессивные нацисты» задавали риторический вопрос: «Зачем нам возиться с этим сбродом? Почему бы их не прикончить?»

По мнению Гутерзона, заводской мастер Вунш поставил себе цель именно прикончить девушек, загрузив их работами, «которых прежде не выполняла на заводе ни одна немецкая женщина».

Другой служащий фирмы Круппа, Петер Губерт, который в течение трех недель был надзирателем над восемью работницами, к своему изумлению, увидел, что четырнадцатилетние девочки, и сами-то весившие меньше сорока килограммов, должны были возить камни на железных тачках. У Губерта, хотя он и не касался холодных рукояток, были двойные перчатки. Он дал их поносить одной из девушек, но тут вмешался старший, сорвал с нее перчатки и бросил в огонь. Повернувшись к Губерту, он закричал: «Если они не хотят работать просто так, дай им пинка под зад!»

В некоторых отношениях самыми убедительными выглядят показания охранников. Каролина Гейлен свидетельствовала очень неохотно. Первоначально она утверждала, что девушкам давали легкую работу, нормальную еду, соломенные циновки, «два-три одеяла», теплую одежду, кожаную обувь. Вызванная снова через четыре месяца, она совершенно изменила показания, признала, что девушек били, и сказала: «Если бы со мной так обращались, я бы сочла, что это бесчеловечно». Зельма Нольтен, надзирательница из СС, работавшая вместе с Брауном (это о ней сестры Рот говорили, что эсэсовские женщины хуже мужчин и очень любят пускать в ход хлыст), так вот, эта Нольтен категорически отрицала, что она сама кого-то била, но вспоминала, что ее собственная начальница, Эмми Тайсен, била девочку-подростка, искавшую убежища во время воздушного налета. Зельма признавала, что состояние обуви и одежды узниц превращало в тяжелое испытание каждый их поход на «Вальцверк-2» и обратно: «У некоторых были обморожены ноги, потому что они ходили по дорогам, покрытым льдом и снегом, в жалкой обуви, в туфлях, состоявших практически из одной подошвы, без чулок».

Юридически определить степень вины Каролины или Зельмы невозможно, как и степень вины десятника Вальтера Тоне, который присматривал за девушками, поднимающими пудовые стальные полосы. Он признался, что бил и пинал женщин, но подлинным виновником называл своего начальника и товарища по нацистской партии, некоего Райфа, которого, к сожалению, найти не удалось. В общем, как говорят французы, всегда виноваты те, кого нет.

Тоне или Райф – не принципиально. Возможно, никакого Райфа не существовало. Важно другое: история Тоне подтверждает достоверность того, что рассказали Гутерзон, Губерт, Гейлен, Нольтен, а также чудом выжившие девушки об условиях работы и жизни заключенных, и ответственность за это лежит не на Берлине, а на обитателях 300-комнатного замка «Хюгель».

По договору между Круппом и администрацией Бухенвальда в течение первого месяца еврейских работниц возили на завод на летнем открытом трамвае. В осеннее время, хотя бараки в лагере на Гумбольдтштрассе были переполнены, они все же защищали людей от непогоды. Кризис возник после ночных бомбардировок 23–24 октября. Тем большим авианалетом был уничтожен и лагерь Дехеншуле, и тридцать один заводской цех, и трамвайное депо рядом с Гумбольдтштрассе. На территории этого лагеря бомбы уничтожили все деревянные строения в одном бараке, запертом на ночь, все сгорели заживо. От лагеря осталась только кухня.

Узников Дехеншуле перевели в Неерфельдшуле, но женщины на Гумбольдтштрассе оставались на старом месте. Этот лагерь, как непроизводительный, вызывал неудовольствие Круппа. Девушки были слишком слабы для такой работы. Расходовать средства на жилье для них, с точки зрения руководства, не имело смысла, и по указанию начальника лагеря 500 человек запихнули в кухню. Транспорта уже не было, и еврейки начинали свое ежедневное девятимильное путешествие в 4.30 утра. Дорога занимала около двух часов в один конец. Лагерный суп вызывал у них отеки, а с наступлением холодов все стало еще хуже. Деревянная обувь была разбита и стала практически негодной к употреблению, а одежда из мешковины износилась. Девушкам приходилось обматывать ноги тряпками (если была такая возможность) и набрасывать на плечи одеяла вместо плащей. Еще до первого снега их ступни были сбиты до крови. Если старые рабочие на «Вальцверк-2» сочувствовали рабам, то молодые немцы и надсмотрщики становились более нетерпимыми. Однажды на заводе французский рабочий попросил дружественно настроенного немца отправить письмо. В тот же вечер этот «добрый самаритянин» был схвачен на почте, а на другой день Эрнестина Рот видела, как этого человека провели вокруг цехов с плакатом на спине, на котором сообщалось о его вине и о том, что за это он приговорен к смерти.

Поскольку родственники евреек погибли в газовых камерах, девушки мало интересовались почтой. В целом же положение их продолжало ухудшаться.