Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Яр снова хватает меня за руку, разворачивая немного вправо, и показывает на одну из многоэтажек:

— Вот там живет одна талантливая актриса, которая уже и забыла, что когда-то хотела играть на сцене. А в ее почтовом ящике лежит приглашение на пробное занятие по актёрскому мастерству. Не первое, не второе и не третье уже лежит — но она выбрасывает всю эту «рекламу» даже не читая, потому что считает все это глупостью. Она смеётся над тем, какой наивной была в детстве, мечтая о сцене, и рассказывает детям, что нашла своё счастье в них. А они уже давно мечтают разбежаться, каждый в свою жизнь, но только она не даёт им этого сделать, постоянно отыгрывая то болезнь, то истерику, то такое скорбное согласие, что ни у одного из них не хватает сил преступить родительский порог. Талантливая актриса, я же говорю, превратившая свой дом в театр, звонок на антракт в котором не прозвенит никогда. Или ещё, Лекс, смотри! Тут у нас преинтереснейший дядька, гениальный изобретатель — говорю тебе, гениальный! — Ярослав увлечённо тянет меня влево, к другому краю крыши и показывает рукой уже в другом направлении, и постепенно мне начинает казаться, что тоже вижу их — тех людей, о которых он говорит.

Я растерянно хлопаю глазами, чтобы прогнать наваждение, но оно не проходит, и я замираю от восторга. Я действительно могу заглянуть в каждое окно, приблизить происходящее за ним, и прочитать в глазах у живущих там их истинные желания и в то же время почувствовать острый укол боли и разочарования от того, как редко они совпадают с реальностью.

— Смотри, смотри, вот он — ну ни за что не скажешь, что это великий ум эпохи, да, Лекс? Да он и сам в это никогда не поверит уже. Слишком привык! И поверил, что он бестолковый, никчемный, ни толку от него, ни денег, бестолочь и лентяй, только бы ему с мужиками в гараже пьянствовать. А у него там, между прочим, пара изобретений завалялась, на которые сын соседа предлагал ему оформить патент, да только тот отказался. Струсил. Да и жена сказала, что сосед этот пьяница, а сын у него бандит, денег наворовался, и его обворует, гараж отожмёт, а следом квартиру, по миру всю семью пустит. Вот он и пьет по вечерам себе, без лишних волнений и проблем, картошку в мундирах чистит на чертежах изобретений, до которых кто-то другой спустя не один десяток, а то и сотню лет, додумается. А вот ещё, ещё, Лекс! О, у меня их много, вот таких талантов… Они же как отсыревший порох, понимаешь? Могли быть такие искры — а вместо этого… сама видишь. И это только поблизости! А сколько их по всему миру, ты хоть можешь представить? Сколько фейерверка не взорвалось, какой праздник мог бы получиться, если бы хоть у половины из них хватило смелости!

— Погоди, погоди, Яр… А это кто? — увлёкшись новой игрой, я сама не замечаю, как начинаю выискивать в окнах новые лица и новые судьбы, и понимаю, что это — как раз то самое занятие, за которым можно было бы провести вечность.

— Где? Ах, вон там… А это, понимаешь ли, композитор. Нет, ты только вслушайся в это слово, оно даже звучит неприлично — композит-тор! Нормальные люди в композиторы не идут, у них один разврат и пьянство на уме, денег нет, а ещё все композиторы спят друг с другом. Ну иногда ещё с танцорами, которые ещё большие извращенцы и ненастоящие мужики — их бы на стройку, там быстро из них всю дурь повыбили бы! Именно это ему твердят в семье последние лет десять — и вуаля! Что мы видим? Композитор поступает на банкира! Ты только посмотри, как ему это нравится, с каким восторгом он зубрит учебник экономики! Истинная трагедия, Лекс, достойная пера великого драматурга, живущего, кстати, в соседнем квартале и торгующего запчастями на авторынке. Ну, не жизнь, а сказка, просто закачаешься!

Горькая ирония в его словах заставляет меня задержаться взглядом на лице молодого музыканта и уловить в его взгляде задумчивую отрешённостью — этого достаточно, чтобы понять, что его и сейчас не оставили сомнения, что автоматизм нелюбимой рутины все ещё не стал для него привычным.

— Яр, послушай… А ведь он все ещё сомневается. Как думаешь, есть что-нибудь такое… что заставило бы его хоть немного сомневаться и дальше. Чтобы он не до конца поверил в свою никчёмность, не обесценил свою мечту?

— Это все только внутри него, Лекс. Выбор — это всегда перекрёсток, на котором мы действительно свободны в принятии решения, но несвободны от последствий, с которыми потом придётся жить. Наверное, это плохая новость, — смеётся Ярослав. — А хорошая — в том, что к перекрестку всегда можно попробовать вернуться и переиграть всё. Главное только захотеть. Видишь, Лекс, я снова говорю банальностями.

— Но тяжело быть оригинальным, когда речь заходит о главном, — подхватываю я его и мы вместе заканчиваем фразу.

В этот момент я ловлю на себе чей-то взгляд, сквозь расстояние и привычные границы реальности, и поворачивая голову, почти встречаюсь глазами с музыкантом, о котором говорим мы с Яром. Отложив учебник, он сидит в напряжении, словно прислушивается к чему-то — и рядом слышу взволнованный шёпот Ярослава:

— Лекс, ты видишь, видишь это? Он что, раскусил нас? Он как-то понял, что мы за ним наблюдаем? Но этого не может быть, Лекс! Это же совсем-совсем, абсолютно невозможно!

— Яр… — от волнения я крепко сжимаю его руку, наблюдая, как медленно отодвигая стул, юноша встаёт, подходит к стенному шкафу, достаёт оттуда небольшую папку, и открывает её, извлекая партитуры. Несколько минут он смотрит на нотные записи с едва уловимой улыбкой, после чего медленно, будто не до конца доверяя себе, кладёт тетради на стол. — Ты сам себе противоречишь. Ты же только что говорил — если очень захотеть, то в мире нет ничего невозможного.

— И это правда, Лекс. Самая настоящая правда, — зачарованно шепчет Яр. В это самое время, на другом конце города, наш музыкант задумчиво прикрыв глаза, отбивает пальцами ритм по крышке стола, после чего, словно проснувшись, бросает рассеянный взгляд в окно, и мы с Яром, даваясь смехом, пригибаемся, будто бы нас действительно могут увидеть. Схватившись за руки и не желая быть обнаруженными, мы отбегаем к другому концу крыши, где встретились совсем недавно и, в то же время, так давно.

— Как думаешь, он так и пойдёт на экономический? Или решит не сдаваться в этот раз? — запыхавшись, спрашиваю я, оборачиваясь к Ярославу,

— А кто его знает, Лекс, — Яр подходит ближе и становится совсем рядом, поддевая ногой небольшой камешек и беспечно сбрасывая его вниз. — Знать об этом не может никто, кроме него. И решить не может тоже — никто, кроме него. Все главные решения мы должны принимать сами, только тогда они являются единственно правильными, — его взгляд теплеет, как много лет назад, когда мы прощались у самой кромки моря. Как и тогда, Яр без слов подталкивает меня к какому-то важному выводу, произнести вслух который обязана я сама.

— По поводу решений… Ты же сейчас обо мне говоришь? Мне тоже пора принимать решение — окончательное и бесповоротное? — я набираю в грудь побольше воздуха, чувствуя, что не боюсь, не опасаюсь того, что будет дальше, несмотря на полную неизвестность.

— Ты уже приняла его, Лекс. Окончательное и бесповоротное. Иначе бы не видела меня, не видела всего того, что вижу я. Я не мог появиться раньше, не мог ни подталкивать, ни отговаривать тебя. Но теперь, когда мы встретились, я хочу и могу, наконец, показать и рассказать тебе всё, что знаю.

— Мы снова сядем где-нибудь на берегу, у реки, выпьем райского вина, которое будет намного вкуснее, чем земное, и ты научишь меня премудростям новой жизни, — вспоминая наш давний разговор, добавляю я, глядя на затопившее окрестности солнце, которое до сих пор так и не село, будто бы застыв над горизонтом. — Этот закат, Яр. Он же так и не кончится?

— Не кончится. Для тебя и меня — никогда, — подтверждает он. — Под ним очень хорошо отдыхать, когда хочется покоя. Но даже в вечности, долгий покой лишь утомляет, — на лице Ярослава появляется заговорщическая улыбка и он легко переступает через край бетонного парапета, а я с удивлением вижу, что теперь он стоит прямо посреди разлившегося заката. — Ну, так что, Лекс? Пойдем погуляем? Ты со мной?