Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Я к той поре стал уже всеми признанным главой нашего клана и принял сие дело близко к сердцу. Я вызвал сего ублюдка и… "совершенно случайно" срезал ему "Хоакиной" все то, что отличает дворянина от евнуха. Он, разумеется, потерял сознание от боли, и наша дуэль на том и закончилась. Это и была последняя дуэль в моей жизни.

Кузина моя вернулась к обществу, но репутация ее была утрачена безвозвратно, и вскоре она умерла "меланхолией". Сей негодяй, лишившись главного мужского достоинства, но обладая весьма "гладкой внешностью", не растерялся и мигом пошел по рукам у ценителей мужских прелестей. Где его и подстерег "содомский понос".

Мальчика же от сей связи моя тетка увезла от злых языков в Пензенскую губернию. Это была ошибка. Ибо вне моего присмотра он вырос таким же ублюдком и обалдуем, как и его смазливый папаша.

Я всегда наделся на добрую Кровь моего рода и время. В случае с моих племянником я просчитался.

С самых младых ногтей сей недоносок при угрозе немедленной вздрючки кидался наземь с криком:

— Дяде нажалуюсь! Уж он-то загнет вам салазки! - так малыш привык к безнаказанности.

Когда он стал побольше, стал проявляться характер его папаши, крепко замешанный на историях о Велсе и Мертвой Голове. Мальчик, не служив и дня в армии, нацепил себе перстень моего отряда, сделал наколку на груди в виде черепа со скрещенными костями и приучился к "байроническому" виду, — мол, "как вы мне все надоели"!

Внешний вид потребовал внутреннего наполнения и вскоре он прославился и "байроническими наклонностями". Благо в Пензе у него над рабами была абсолютная Власть, данная ему его бабушкой — через много лет следствие показало, что за время жизни в Тарханах негодяй… Ну, в общем, — вы поняли.

Увы, и — ах, — в Тарханах, как и в любом русском патриархальном поместьи очень следили за "нравственностью девиц" и "юному барину" запрещалось "с девицами баловать". То, что он может "баловать" с крепостными мальчиками — подразумевалось само собой.

Но одно дело — покорные крепостные, другое — столичная жизнь. "Нравы байронические" в столицах требуют, увы, — денег. Тем больших, чем ужасней порок, коий им покупать. Тем более что — в отличие от Тархан, в "столицах" я уже начал "обложную охоту" на мужеложников.

Первое время он выцыганивал деньги у бабушки, а потом нашел весьма оригинальный способ заработка…

Первым профессиональным поэтом Империи был, разумеется, Пушкин. Все средства его семьи проистекали из любовных подарков Его Величества, но Николай — беден и на это нельзя прожить. Поэтому Пушкину приходилось зарабатывать на жизнь стихами и сие стало его главным доходом.

Племяш тоже решился "ковать деньгу" таким способом, но он поступал проще. Придя к издателю, он протягивал тому стихи и называл размер гонорара. Первое время издатели в ужасе махали руками, сразу отказываясь. Тогда подлец иронически щурился, изображая этакую "демоническую усмешку", и говорил:

— Вот значит как… Все, все расскажу дяде! Развели тут якобинский клуб, понимаешь…" — и дело шло к взаимному пониманию.

Одно хорошо, — сей подонок просил сразу помногу и потому стихи его были недурны. Стихи плохие наверняка угодили бы под рассмотрение Комиссии по Цензуре и я бы точно спросил, — как такую дрянь допустили к печати. А вот этих-то вопросов щенок и боялся!

"Спалился" же он, перегнув палку. Абсолютная безнаказанность, жизнь в обстановке разврата сделали свое дело. Одна из приятельниц моего племяша обратилась к врачу за помощью по поводу весьма странной болезни. Болезнь-то оказалась самой вульгарной, но с диковинным проявлением, — вообразите себе гонорею прямой кишки при том, что девица осталась девственницей!

Честный врач не стал скрывать таких дел от несчастных родителей, а те нажаловались в Синод. Ибо если с юнцами такие дела рассматриваются жандармерией, с девицами они тянут на ересь. "Черная месса" тем и отлична от простой оргии, что все на ней делается "не так, как всегда.

Сегодня я думаю, что его "подвиги" в истории с "Черной Мессой" были своего рода — попытками "доказать", что и он в "сием деле" человек — не последний. Беда ж его была в том, что…

Согласно "Принципам" Бенкендорфов — "нельзя женщин греческим способом". У сего есть простая причина, состоящая в размерах "нашей семейной гордости". Одно дело, когда крепостной раб, ночной горшок или клюква не могут удержать в себе остатки пищи да газы, другое — когда то же самое не может сделать милая девушка.

Так что сим подвигом племянник только лишь убедил всех нас лишний раз в том, что он — не Бенкендорф!

Поэтому на семейном совете было решено сплавить сатаниста куда-нибудь на Кавказ, где он мог либо встретить чечена, либо — стать дельным офицером и с Честью вернуться к нашему обществу. Ведь кто из нашего круга не чудил в молодости?

На Кавказе племянник опять принялся за свое, угрожая всем и каждому, что настучит дядюшке и все его страшно боялись. Но если сатанистское дело можно было еще охарактеризовать, как проказу, здесь уже дошло до открытой мерзости.

Однажды во время бурной попойки один из его собутыльников признался ему, что прикарманивает жалованье солдат, погибших от дизентерии. Начальство не пожелало знать о таких упущениях и рапортовать о смертях наверх и деньги остались бесхозными. Обычно в сих случаях они накапливаются в полковой кассе и потом пропиваются обществом в день очередного загула. Дело это известное и жандармерия закрывает на сие глаза при условии, что пьют — вместе. Магарыч не взятка, пьянка — не воровство.

Болтун был выше, краше и популярнее моего племяша и пользовался необычайным успехом у женщин. Поэтому негодяй отвел его к себе на квартиру, а там… Потом он рассказал о сием в присутствии той, что отвергла его авансы, но стала пассией болтуна.

Девица при всех грохнулась в обморок, ибо ее Честь обратилась в ничто, а болтун хотел было вызвать подлеца на дуэль. На что ему все хором резонно ответили, что с "дамами" стреляться никак не получится. Тогда несчастный вышел из столовой, куда его с той минуты уже не пускали, и пустил себе пулю в лоб. Его закопали на штатском кладбище, как человека Бесчестного, подруга же его с той минуты пошла по рукам, как Бесчестная шлюха. Но и в отношении негодяя Общество тоже вынесло свой приговор. И "сатанист" сбежал…

Если б он успокоился, — остался бы жив. Ибо никто не хотел со мной связываться. История с Дашкиными ногами и тем, как я однажды разделался с нашим обидчиком, дошла и до Кавказских гор.

Но однажды я обнаружил его среди общества и без задней мысли спросил у моих адъютантов:

— Какие подвиги он совершил?

Я был уверен, что это именно подвиги, ибо только за них можно получить прощение и возвращение к светской жизни.

Мои люди весьма растерялись и… Я стал настаивать и получил папку с описанием последнего подвига сего недоноска. На другой день он уже в железах был в обратном пути на Кавказ. Я же открыто просил моих людей, чтоб сей ублюдок пошел в очередной бой с чеченами в первой колонне. Чем скорее Бенкендорфы избавятся от сего пятна на их репутации, тем лучше.

Не успел негодяй прибыть на Кавказ…

Некая девица в положении (ребенок умер, ибо родился слепым от триппера) просила встречи со мной. По ее словам, мой племянник делал с ней, что хотел, говоря, что "имеет влияние на дядю". Папаша же сей девицы сел за взятки и ему полагалась за это — обычная каторга.

И вот, — Лермонтов в штрафных на Кавказе, девица с пузом до носа, а папаша ее на дальнем пути по Владимирке… Кому отвечать?

На Кавказ тут же пошла депеша от моего имени, в коей я разъяснял, что сей… (я написал весьма непечатное слово) — сын греха и не смеет числиться Бенкендорфом. Еще я приказал, чтоб его немедля взяли под арест и если после того в камере будет людно, что бы там ни случилось — на это нельзя обращать внимания, ибо… (еще хуже) открыто опозорил наш род.

Письмо вышло страшным и путаным, если б я в тот миг смог наложить на него руки, рущукские турки обзавидовались, что не сделали того же с Кутузовым и юным Суворовым. (А они отвели душу!)

Лишь сия бумага пришла в Пятигорск, первым ее увидал Мартынов, который тотчас побежал искать повода. Вообразите себе, — за ним бежало по-меньшей мере пять человек с той же целью, — настолько сей недоносок всех утомил. (Оказывается, они боялись лишь моего гнева, а как вышло, что бояться нечего — тут и началось.)

Правду говорят, что если б не Мартынов, был бы другой…

Когда мне пришло известие о смерти племянника, я шибко напился, пошел в Сенат и стал там орать:

— Господа, вы… Черт знает что! Почему вы мне не доложили раньше? Я б его сослал, я б его в казематы! И в Сибири люди живут, да какие люди получше вашего! И в казематах стихи пишут…

Почему мне не доложили?! Что ж я, — не человек?! Что ж я, — не сумел бы отличить явную тварь от обычного шалопая?! Да если б я придавил его своими руками за первую пакость, и то — вышло б лучше!