Волк среди волков - Ханс Фаллада

Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу людей. И вот появляется нежная бархатная морда, голова, дальше, запаздывая, следует грудь. Затем с неимоверной быстротой — длинное тело. Жеребенок безжизненно лежит на земле, ветеринар становится возле него на колени, исследует его. Он говорит:

— Жив.

Ротмистр рывком поднимается на ноги и точно хватает руками воздух.

— Держитесь за меня покрепче, господин ротмистр, — говорит санитар. Для начала, пожалуй, многовато.

И ротмистр понимает, он крепко держится за санитара.

Подходит Аманда Бакс с жестяным тазом и теплой водой, бережно обмывает она запачканную кровью руку ротмистра, будто и эта рука — нечто новорожденное, хрупкое.

Господин фон Праквиц идет между своими провожатыми к дверям конюшни. Идет, ни на кого не глядя, не говоря ни слова, тяжело волоча ноги, как будто уже спит. Медленно шагают они между рядами домов. Когда же выходят на дорогу к вилле, когда несущийся из леса октябрьский ветер обдает их холодом, ротмистр останавливается. Он содрогается, тело его сотрясает судорога. Иоахим фон Праквиц произносит первое после долгого молчания слово. Это только выкрик, это стон — жалобы, отчаяния, воспоминания, кто знает?

— Боже мой! — вскрикивает он.

Пагель и Шуман не говорят ни слова. Через минуту они снова пускаются в путь, тяжело ступает между ними больной. Они подходят к вилле. Пагель помогает вести ротмистра в спальню, затем, когда санитар начинает раздевать господина фон Праквица, он опять спускается по лестнице и садится ждать в передней.

С минуту Пагель сидит в бездействии. Им овладевает чувство хорошей усталости. Он изнурен, но ему кажется, что он сделал что-то правильное, стоящее. Тут ему приходит в голову одна мысль: он встает и, постучавшись, входит в комнату фрау фон Праквиц. Едва включив свет, он видит на письменном столе пачки писем, высокие стопки, много их накопилось.

Отвращение охватывает Пагеля, но нельзя же делать в жизни одно только приятное. Он перебирает письма, ему, кажется, знаком почерк тайного советника. Ищет заграничную марку, почтовый штемпель «Nice» — если школьные знания не обманывают его.

Просмотр первой пачки не дал никаких результатов, точно так же и второй. В третьей тоже нет ничего. Но когда Пагель после бесплодных поисков кладет на место четвертую и последнюю, его взгляд падает на блокнот. Он не хочет читать, но уже прочел: "Написать отцу".

Пагель выключает свет и снова садится в передней.

Эту заметку можно толковать как угодно, быть может, фрау Эва сама хочет написать отцу, а быть может, собирается ответить на его письмо. Значит, он, Пагель, не сдвинулся с места. Этот маленький тягостный розыск не дал никаких результатов, он не знает, что дальше, он знает лишь, что надо идти дальше…

Через минуту по лестнице сходит санитар.

— Сразу заснул, — докладывает он. — Сильное было средство. Ну, надо выждать.

— А ваше мнение? — спрашивает Пагель.

— Завтра видно будет, — отвечает санитар. — Трудно сказать. — И после паузы: — Как вы решили? Скажете фрау фон Праквиц?

— Да, в самом деле, — соглашается Пагель. — Одному из нас придется доложить ей. Нехорошо, если она узнает от других.

Шуман задумчиво смотрит на Пагеля.

— Вот что, господин Пагель, — говорит он. — Хоть это и ваша затея, я расскажу ей и все приму на свою голову. — В ответ на движение Пагеля: — Я слышал, тут пущена бабья сплетня. Женщины ведь, знаете, народец! Так я с вас хоть это сниму. — Он улыбнулся. — Конечно, если сойдет удачно, то и слава будет моя.

— Воображаю, что тут насочиняли! — с досадой сказал Пагель. — Но уж пусть эта баба попадется мне.

— Плюньте, господин Пагель, — утешает его санитар. — Гнойные нарывы надо вскрывать, когда они созреют. Пока спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — говорит Пагель и снова отправляется в контору.

Уже девятый час; Аманде придется еще долго дожидаться его с ужином. Надо ответить на уйму деловых писем, написать матери, дождаться врача, идти к лесничему… и жеребенка поглядеть — но лучше бы всего в постель, а тут еще пущена сплетня!

"Покоя, покоя душа моя просит!"

Да, если бы тебя оставили в покое…

Одиннадцатый час. Пагель сидит за расходными книгами, надо вычислить взносы в больничную кассу, наклеить марки подоходного налога — и как-то привести книги в соответствие с кассой.

Все это почти неодолимые трудности для усталого человека; устанешь — и всякая работа из рук валится. К тому же с деньгами все труднее. Пагель вычисляет недельную плату рабочего, точно, по тарифу, столько-то и столько-то миллионов и миллиардов — но денег он дать не может! Не хватает миллионных и миллиардных купюр. Надо взять какую-нибудь крупную кредитку, одну из этих дрянных бумажек, в сто или двести миллиардов марок. Надо позвать четырех рабочих. Пусть каждый возьмется за уголок, бумажка выдается на четверых. Правда, здесь на какой-то пустяк больше, не знаю точно, на два или три миллиарда. Но отправляйтесь все вместе в город! Сделайте сообща покупки, надо вам как-то объединиться. Ругайте меня сколько влезет, других денег в кассе нет.

Хорошо, они наконец идут, они делают вместе покупки. Нашли торговца, который разменял им бумажку. Но где он, Вольфганг Пагель, найдет человека, который приведет в порядок его кассу? О, он фигура, он получает два с половиной центнера ржи в неделю, но ведь в его кассе этой суммы регулярно не хватает! Подчас не хватает и больше, он напрягает мозг, надо что-то придумать, Мейер, вероятно, никогда не заносил в свою кассовую книгу столько взятых с потолка цифр! Заглянул бы сюда разок ревизор-бухгалтер "Прочь, в тюрьму мошенника!".

Пагель подпирает голову рукой, его тошнит от этой цифровой неразберихи. В этом параде астрономических цифр есть какое-то жульничество. Каждый маленький человек нынче миллионер, но все мы, миллионеры, подохнем с голоду! Цифры растут — растет и нужда. Как это сказал лесничему доктор?

— Скоро будут биллионные бумажки, биллион — это тысяча миллиардов, выше уже не пойдет! Тогда мы получим твердую валюту, вам дадут пенсию, а до тех пор лежите спокойно в постели. У вас такой склероз, что я могу уложить вас с чистой совестью, даже без просьбы вашего юного друга!

— А будут опять приличные деньги? — боязливо спросил лесничий. — И доживу я до этого? Хотелось бы дожить, господин доктор, чтобы пойти в лавку и чтобы лавочник, отпуская тебе товар, не глядел на деньги с такой злостью, будто ты его обкрадываешь!

— Конечно, доживете, папаша! — заверил его доктор и натянул ему одеяло до подбородка. — А теперь спите хорошенько — завтра молочный фургон доставит вам снотворное.

Но, выйдя, доктор сказал Пагелю:

— Смотрите, чтобы старик не очень залеживался. Дайте ему какую ни на есть работенку. Он донельзя истощен, измотан. Непонятно, как он мог ежедневно десять часов бегать по лесу. Если он надолго ляжет, то больше не встанет.

— Значит, он не доживет до конца инфляции? — спросил Пагель. — Ведь есть еще, говорили нам в школе, триллионы, квадриллионы и…

— Будет вам, голубчик! — крикнул доктор. — Или я пристукну вас своим стетоскопом! Вы хотите дожить еще до такого безобразия? Ну и аппетит же у вас к жизни, молодой человек! А меня уже при одной мысли об этом тошнит! Нет, — зашептал он, — я знаю от одного банковца, — как дойдет доллар до четырехсот двадцати миллиардов, марка будет стабилизована.

— Об этом уже полгода болтают, — возразил Пагель, — ни капельки не верю.

— Молодой человек, — торжественно заявил врач и сверкнул на Пагеля стеклами очков, — одно скажу вам: в тот день, когда доллар подымется выше четырехсот двадцати миллиардов, я надену маску и сам себя захлороформирую — прочь из этого мира! Сыт по горло!

— Мы еще увидимся, — сказал Пагель.

— Но при других обстоятельствах! — сердито крикнул доктор. — Вот она, нынешняя молодежь! Отвратительно! Такого цинизма не знали в мое время даже столетние старцы!

— А когда было ваше время, господин доктор? — спросил, ухмыляясь, Пагель. — Я думаю, давненько?

— Я не доверяю вам с той самой минуты, — печально сказал доктор, влезая в свой «оппель», — когда вы меня так дерзко спросили, давно ли умер тот человек…

— Тише, доктор!

— Да, да, тут уже циником оказываюсь я. Ничего не поделаешь, профессия! Спокойной ночи. Как я сказал, если марка не будет стабилизована на четыреста двадцати, то…

— То мы подождем еще немного! — крикнул Пагель вслед уезжающему доктору.

Хорошо бы застать в конторе кофе, но на этот раз кофе, конечно, не будет. Аманда Бакс давно уже спит. Однако Пагель опять недооценил Аманду. Кофе стоял на столе. Но, к сожалению, это был не тот кофе, который вливает бодрость, или же Пагель слишком устал — во всяком случае, он уныло сел за книги. Ничего у него не выходило, хотелось в постель, хотелось написать матери, но мучила совесть: если я не слишком устал, чтобы написать маме значит, я не слишком устал и для того, чтобы заняться моими расчетами и книгами.