Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Гомосексуальность Ницше вряд ли может быть доказана и останется скорее как гипотеза, переносящая представления одной культурной эпохи в другую, - пишет далее Эдвард Ротстайн. - Но она помогает внимательнее рассмотреть его темы - темы желания, мужества, одиночества, отчуждения, составлявшие содержание его философской мифологии, бывшей отчасти легендой об утраченном Рае и о путях его обретения".

Далее Ротстайн излагает основные сюжеты философии Ницше. Это реинтерпретация им древнегреческой трагедии, в которой он увидел сочетание двух принципов, означив их мифическими именами Аполлона и Диониса. Дионис - бьющая через край жизненная, бытийная сила, выходящая за рамки индивидуального существования, Аполлон - принцип формы, жесткой организации элементарных сил. Эта гармония, характеризовавшая античный дух, была нарушена появлением рационалистической мысли, знаменовавшей упадок, декаданс культуры и жизни. Этот декаданс Ницше связал с именем Сократа. В этом же ряду, как дальнейшее нарастание декаданса, Ницше видит религию христианства. Произошло извращение основ западной культуры: философия ушла от глубин бытия к плоскому разуму, религия внушила мораль как кодекс рабского поведения.

Своей задачей Ницше видел преодоление этого декаданса обретением новой витальности, - расслабляющая сентиментальность должна быть преодолена новой оргиастичностью, избыточным цветением бытия.

Далее Эдвард Ротстайн пишет:

"Для Ницше эта мифология обладала персональной ценностью. Она вдохновила его к знаменитой переоценке всех ценностей. Первой задачей философии стала для Ницще демонстрация иллюзий, овладевших современным миром: то, что считается истиной и светом, - не более чем тени и призраки; то, что называется моралью, не обладает собственной силой, но выступает как ширма постыдных страстей и вожделений. "Я отрицаю мораль, как отрицаю алхимию",- говорил Ницше. Он провозгласил смерть Бога и сумерки идолов.

Действительно, многие из этих фальшивых культурных божков увяли под его пристальным взглядом. Но Ницше не столько переоценивал ценности, сколько их обесценивал. Разрушение должно предшествовать творчеству, говорил он. Эта идея, к несчастью, стала слишком популярной в двадцатом веке, революции и войны которого можно рассматривать как отдаленную реализацию ницшеанских моделей. Результатом становился не обретенный Рай, но тирания и новое идолопоклонство.

Можно ли после всех этих опытов говорить о самом Ницше как потускневшем идоле? Не наступили ли сумерки его собственных идей? Не светят ли они неким нечеловеческим светом.? Если это так, то книгу Иоахима Кёлера можно рассматривать как попытку не столько уменьшить значение Ницше, сколько восстановить подлинный его облик при дневном свете, обнажающем его позиции и пророчества. Тогда, говоря словами самого Ницше, его философия предстает как "человеческая, слишком человеческая".

Этим заканчивается статья Эдварда Ротстайна о книге Кёлера, посвященной Ницше. Перейдем теперь к оценке этой книги, статьи и ситуации, связанной с Ницше, в целом.

Должен сказать, что статья Ротстайна о книге Иоахима Кёлера не вызвала у меня желание прочитать последнюю. Психоаналитический подход к великим творцам всегда интересен и может подчас открыть что-то важное и ранее не замечавшееся. Как уже говорилось, гомосексуализм Ницше Кёлер видит в "Заратустре", но тут я должен сделать личное признание: мне никогда, даже в глубокой юности эта книга не нравилась, казалась искусственно форсированной, излишне пафосной. Помню, как обрадовался, прочитав подобный отзыв о "Заратустре" у Томаса Манна. Известно, что Ницше любил в грозу импровизировать на рояле. "Заратустра" вроде этих импровизаций. Вдохновение должно быть сдержанным, управляемым - по-пушкински. Таков Ницше в "Рождении трагедии". В "Заратустре" Ницше прикинулся поэтом. Но стилистическая сила Ницше не в пафосе, а в иронии, в умении разоблачить, а не приукрасить. Другая позиция или, если угодно, позитура ему шла чрезвычайно: выступать в маске циника-позитивиста. Бергсон, притворившийся Дарвином, - вот формула, крайне ему подходящая. В общем, гомосексуальные подтексты "Заратустры" меня не интересуют - потому что "Заратустра" интересует не сильно. А самого Ницше я знаю и без Иоахима Кёлера, хотя, ясно, без тех подробностей, которыми несомненно владеет немецкий профессионал.

Что нужно знать о Ницше вне подробностей, в том числе гомосексуальных? Интимно-персоналистическая или, как сейчас по делу и без дела говорят, личностная детерминированность его философии шла отнюдь не отсюда, не из сексуальных его склонностей. Она шла от болезни. Болезнь Ницше куда важнее любых его сексуальных девиаций. Болезнь была его школой, он создал самую настоящую философию болезни. Эти его мысли были подхвачены и блестяще развиты Томасом Манном, в замечательной формулировке: болезнь как критический противовес миру. Сам Ницше вычеканил другую, еще более замечательную формулу: больной не имеет права на пессимизм. Вот отсюда идут все его дифирамбические гимны здоровью и избыточной силе бытия, то, что справедливо было названо философией жизни. В этой школе Ницше понял, что философские идеи рождаются как мистифицированное выражение индивидуального опыта. Мистификация самого Ницше была в том, что он писал не о своем опыте, а вопреки ему. Философия, понял Ницше, как и искусство, не терпит прямоговорения. В этом ее кардинальное отличие от науки, которая может и должна быть безличной, объективной, а по-другому сказать - бесчеловечной. Ницше доподлинно очеловечил философию. Позднее это стали называть экзистенциализмом.

Разговор о гомосексуализме Ницше (подлинном или мнимом) избыточен. Ницше понятен и без этого. Я бы даже сказал: он хорош и без этого. Хотя, конечно, гомосексуализм, как всякий эксцентричный опыт, способен необыкновенно утончить человека.

Еще одно обстоятельство, связанное с этим. Культурно неприемлемые сексуальные интересы - а во времена Ницше именно так обстояло дело с гомосексуализмом - делают их ингибированными, вытесненными из сознания в бессознательное, откуда они и посылают свои импульсы, символически репрезентируемые в творчестве или просто в поведении. Но случай Ницше другой, и он определяется одним высказыванием Фрейда: когда сознание потрясено, бессознательное умолкает. Сознание Ницше было потрясено его болезнью.

Мы видели в статье Эдварда Ротстайна отнесения философии Ницше к событиям и духовным движениям двадцатого века. Это один из парадоксов его творческой судьбы. В свое время еще Бердяев писал в сборнике "Вехи", что Ницше пригодился всем и был растаскан по всем лагерям. Этот одинокий ненавистник всякой демократии вдруг пригодился именно демократом, иронизировал Бердяев. Интересно, что подобная судьба ждала Ницше и в Америке. Об этом и писал с приличествующим негодованием упоминавшийся Ротстайном американский культурфилософ Аллан Блум. Стоит привести соответствующую цитату из его нашумевшей книги "Затмение американского разума":

Современная демократия, конечно же, была объектом критики Ницше. Ее рационализм и эгалитаризм был для него противоположностью творчества. Ницше призывал бунтовать против либеральной демократии с куда большей страстью, чем делал это Маркс. Но несмотря на это или, может быть, благодаря этому, новейшее демократическое развитие и эгалитарное сознание нынешнего гражданина демократии в значительной мере определяются ницшевским пониманием проблем.

Демократия в ее исторических истоках была мировоззрением пристойной посредственности в ее противостоянии блестящим порокам старых режимов. Но совсем иное дело сегодняшние демократии, в которых любой гражданин, по крайней мере, потенциально абсолютно автономен и сам выступает творцом собственных ценностей, своего собственного жизненного стиля, "лайф стайл".

Ценностный релятивизм оказался большим облегчением от вечной тирании добра и зла, от груза стыда и вины. Больше нет надобности чувствовать дискомфорт от дурной совести - достаточно только произвести необходимую ценностную коррекцию. И эта потребность освободиться от напряжений и обрести мир и счастье в мирном и счастливом мире - первый знак восприятия обыденным американским сознанием наиболее изысканных постулатов германской философии.

Некоторые немецкие идеи не потребовали даже английского перевода для того, чтобы войти в повседневную речь американцев. Философские тонкости, уместные в устах веймарской интеллектуальной элиты, стали в Америке расхожими, как чуинг-гам. Америка сглотнула, не переварив, продукты европейского нигилистического отчаяния. Это нигилизм вне бездны, нигилизм с хэппи-эндингом. Американский "лайф стайл" сделался диснейлэндовской версией катившейся в бездну Веймарской республики - Германии 20-х годов.