Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг. - Виктор Петелин

Вот и заветная зеленая калитка. Знаменитый шолоховский дом, возвышающийся над крутобережьем Дона. В ушах звенит задушевный, бодрый голос по телефону:

– Буду рад встретиться с вами. Как же, помню, помню…

Сразу потеплело на душе. Какая удивительная память: столько у него встреч с людьми, и он, видимо, помнит каждого.

…Как это было давно! В 1937 году в филиале Большого театра шла опера И. Дзержинского «Поднятая целина» по одноименному роману Мих. Шолохова. На премьеру приехало много земляков писателя. Рядом со мной в пятом ряду сидела молодая женщина Полина Овчинникова, прибывшая с хутора Кружилинского, где в 1905 году родился писатель. Она застенчиво и робко спросила меня, не пожелаю ли я уступить свое место ее супругу, сидящему в амфитеатре. Откровенно говоря, мне не хотелось партер менять на амфитеатр. Пришлось отделаться невинной шуткой: «Может, вы не пожалеете, если оперу прослушаете рядом со мной, будете моим советником по казачьему быту». Шутка смутила соседку, и в этот миг она стала удивительно похожей на Аксинью из «Тихого Дона».

Разговорились. Она спросила: «А вы Михаила Александровича знаете?» – «Нет, не знаю, но книгами его зачитываюсь». Соседка тихо, одним дыханием прошептала: «Он же здесь, вон, в третьем ряду». Я тут же впился глазами в дорогие черты любимого писателя, знакомые по фотографиям. Он был виден в профиль. Одет более чем скромно, в плотно облегающую плечи гимнастерку защитного цвета. Рядом с ним сидела его жена, Мария Петровна.

Меня в ту минуту охватило такое неодолимое волнение, что, не помня себя, я встал с места, стал аплодировать, протянув руки в сторону Михаила Александровича. Зрительный зал сначала не понял меня и не поддержал. Я сел, но тут же снова поднялся, показывая вытянутой рукой: вот, мол, где сидит сам Шолохов, а вы не видите. Прошла минута или еще меньше, и весь театр огласился неистовыми рукоплесканиями, скандируя имя писателя.

Тут вскоре вошел в зрительный зал художественный руководитель театра, постановщик оперы народный артист СССР С.А. Самосуд, пригласил Шолохова и композитора Ивана Дзержинского к барьеру оркестровой ямы. Как сейчас помню ту неуемную бурю, которая охватила публику, все стоя приветствовали писателя, а вместе с ним и композитора. Шолохов стоял и смущенно кивал. Не менее его был смущен и Дзержинский. Самосуд долго не в силах был успокоить тот единодушный порыв, который охватил зрителей.

…Открывается занавес перед последним актом. На сцене – хор театра. Все артисты в казачьей форме. Вот-вот грянут величественные слова казачьей песни:

«От моря и до моря…»

Но хор безмолвствует. Перед ним на сцене смущенно стоят Шолохов, Дзержинский и Самосуд. Казалось, что рукоплесканиям и приветственным возгласам не будет конца…

Вот при каких обстоятельствах произошло мое первое знакомство с Михаилом Александровичем. Остановился он тогда в гостинице «Националь». В тот вечер он своей рукой записал мне на полях театральной программы свой гостиничный телефон и номер комнаты (у меня, как на грех, в кармане не оказалось записной книжки).

Примерно через месяц после этой памятной встречи я получил в Улан-Удэ первое письмо от Шолохова. Писал он уже из своей родной станицы. Письмо немногословное, но доброжелательное и по-своему обстоятельное. Прочитав его, я почувствовал, будто незаметно подсел ко мне большой друг, заранее знающий, чем живет моя душа, прочитал мои самые сокровенные думы и неторопливо, осторожно дает советы, нацеливающие, вдохновляющие:

– Замесите погуще, дерзайте, и наверняка выйдет толк.

Время мчалось галопом, а наказ моего наставника и мой собственный писательский замысел[4] воплощались ужасно медленно. Иные заботы отвлекали. Но я все время слышал ободряющий голос своего учителя, прозвучавший в его первом письме.

После войны я уехал в дальний улус и стал работать в сельской школе (свою трудовую деятельность я начинал в школе взрослых).

Наставник продолжал следить за мной. Однажды весной я отправил увесистую рукопись к нему в станицу и с трепетом ждал его ответа.

Стояла забайкальская зима с буранами, лютыми морозами. И вот пришла радостная весть, – и словно вьюга утихла, яркий весенний день засиял за окном, а на душе наступил светлый праздник. Как же не быть празднику: я ведь писал ему, что если моя работа плоха, если я не выполнил его советов, то он может рукопись не возвращать, сжечь ее, ибо для меня нет судьи выше, строже и справедливее, чем он. А послал-то я в Вешенскую в буквальном смысле рукопись, не имея даже ее черновика. М.А. Шолохов вернул мне рукопись со своими замечаниями и советами, которые рассеяли мои сомнения в своих силах, воодушевили на дальнейшую работу.

…Пока я шел по заветному двору, все это в один краткий миг промелькнуло в голове, волнуя и будя во мне неповторимое воспоминание. Но я сразу же пришел в себя, когда у крыльца шолоховского дома встретился с Валентином Ивановичем Ходуновым, гостем из станицы Букановской, другом юности писателя. Михаилу Александровичу все дорого и свято, что связано с этой станицей. Вернувшись из Москвы в 1924 году в Букановскую, Шолохов начал свой «Тихий Дон». Здесь родилась скромная сельская учительница Мария Петровна, урожденная Громославская, ставшая подругой жизни писателя, его бессменный секретарь и машинистка и первая читательница его эпопей о народной жизни в суровую годину Первой мировой войны, революции и становления колхозного строя.

Ходунов скороговоркой бросил на ходу: «Александрыч давно вас ждет».

В прихожей еще совсем темно, ничего не видно, но в утренней тишине отчетливо слышны легкие, энергичные шаги человека, идущего навстречу мне. Несомненно, это он. Узнаю его и по приятному, одному только ему присущему, особенно задушевному голосу.

Кабинет писателя погружен в слабое голубоватое сияние предутреннего рассвета. В этот час, когда занимается заря, в доме электрические лампы не зажигаются. И в этой привычке встречаться с утренней зарей без ламп и свечей есть что-то волнующее и трогательное.

В это раннее утро, в домашней обстановке, в ожидании восхода солнца непринужденно льется беседа, полнее раскрывается сердце. Я все время пытаюсь рассмотреть дорогие черты лица, но вижу плохо, хотя чувствую на себе взгляд его острых, проницательных глаз. От них, кажется, ничего не скроешь, не утаишь, они никому не дадут ни солгать, ни слукавить.

Наконец, утро вступило в свои права. Сверкнул нежный луч солнца, оттенив теперь уже серебристую прядь на его голове. Глаза его стали строже и добрее, задумчивее и мудрее, чем четверть века назад.

Я приехал в Вешенскую 23 октября 1962 года, когда судьба человечества подвергалась серьезному испытанию. Михаил Александрович, проведший своего героя Григория Мелехова по тернистым дорогам Первой мировой войны и дописывающий первую книгу о солдатах минувшей Отечественной войны («Они сражались за Родину»), все эти беспокойные дни пристально следил за кризисом в Карибском море.