Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Ну все, чувак, — сказал Чак, — снимай штаны.

— Здесь? С ума сошел?

— Давай, — сказал я, — мы все подготовили.

Рант снял брюки, нагнулся. Молли пришла с подругой-медсестрой из блока интенсивной терапии по имени Энджел. Она была рыжей полногрудой ирландкой с мощными бедрами. Работа в интенсивной терапии, дороге смерти, усилила ее сексуальность и, по слухам, Энджел год за годом интенсивно отдавала всю себя не только пациентам, но и всем тернам мужского пола. Этот ее талант, возможно, мифологического толка, еще не довелось испытать никому из наших.

— Молли, — сказал я. — Познакомься с Рантом, новым терном.

— Очень приятно, — сказала Молли. — Это — Энджел.

Вывернув шею, Рант покраснел, его ягодичные мышцы сжались, что заставило яички подпрыгнуть в мошонке, как от электричества, и он сказал:

— Приятно познакомиться… Я еще ни с кем не знакомился из такого положения. Это их идея, не моя.

— В этом, — обводя рукой, пространство вокруг Ранта, — нет ничего нового, — показывая на себя, — для медсестры, — заявила Энджел.

Было очень странно видеть то, как тяжело Энджел говорить без жестикулирования, но, возможно, это происходило из-за того, что она занервничала, увидев Ранта в такой позиции. Казалось, Энджел хочется провести рукой по лицу Ранта, носу, щекам, яичкам, даже по его анусу, и ей нелегко было устоять. Мы ограничились тем, что разрешили ей вколоть валиум, что она сделала с профессиональной сноровкой и, закончив, поцеловала место укола. Сестры ушли, и мы спросили Ранта, как он себя чувствует, и он ответил, что отлично, что он влюблен в Энджел, но все равно боится до судорог работать в отделении с самыми тяжелыми.

— Старик, тут не о чем беспокоиться, — успокаивал его Чак, — хотя тебе и достались все катастрофы Потса, ты еще и унаследовал Таула.

— Кто такой Таул?

— Таул?! Таул, парень, ну-ка сюда, сейчас же, — заорал Чак. — Таул — лучший чертов студент, которого ты когда-либо видел.

И он был им. Вот он: ростом четыре фута, в черных очках с толстыми стеклами, голосом грубым, как у сержанта в учебке, и запасом слов, коротких и суровых, как и он сам. Все произносимые им слова замедлялись, переходили в рычание, но его главным талантом были не разговоры, а действие. Он был типичным электровозом из Джорджии.

— Таул, — сказал Чак. — Это Рант. С завтрашнего дня — он твой новый терн.

— Рррррррррмммммммм рррррррмммммм, здравствуй Рант, — прорычал Таул.

— Парень, ты будешь вести пациентов Ранта так же, как ты вел их для Потса. Лады? Теперь расскажи ему о них.

— Рррррррррмммммммм рррррррмммммм двадцать два пациента: одиннадцать гомеров, пять тяжелых и шесть индюшек, которых должны были гнать из приемника. В целом, девять пациентов на американских горках.

— Американскмх горках?

— Да, — сказал Таул, показывая жестом вагончик на горках, вверх и вниз, вверх и вниз и, наконец, вверх, в открытый космос.

— Под этим он имеет ввиду СПИХ, — пояснил я.

— Так что насчет тяжелых? — заволновался Рант. — Я, пожалуй, начну с них прямо сейчас.

— Рррррррррмммммммм рррррррмммммм нет. Не нужно. Я уже все сделал. Я не дам новому терну до них дотрагиваться, пока не убежусь, что он знает, что делает.

— Но ты же не можешь писать распоряжения, — запротестовал Рант.

— О, я могу их писать, я не могу их подписывать. Иди домой, Рант и приходи завтра. Что ж, надо покончить со всей ерундой в отделении и свалить домой пораньше.

Несмотря на все наши приготовления, Джо и отделение шесть, южное крыло начали убивать Ранта. Джо, дежурившая с Рантом, занималась тем же, чем Бешеный Пес до этого, доказывая Ранту, что его работа никогда не бывает закончена, но, при этом, не давая ему принимать решения, не проконсультировавшись с ней. Боясь рисковать, Рант ничему не учился.

Агрессивный подход Джо к Гомерам вскоре создал для Ранта самый больной и несчастный контингент пациентов во всем Доме. Рант не мог собраться и во всех бедах пациентов винил себя. Кровотечение Лазаруса было его виной. Отсутствие дефекации у птицеподобной старушки с параличным кишечником было его виной. Он начал проводить все больше времени с пациентами, и один старик так привязался к нему, что каждый раз, когда Рант к нему подходил, тот начинал плакать, целовать руки, говорить, что Рант его лучший друг, а когда Рант пытался сбежать, тот опять плакал, целовал руки и предлагал в подарок единственное, что у него было — старый галстук-бабочку.

Хотя я, Чак и Таул прилагали все усилия, Рант постоянно чувствовал во всем свою вину. Мы видели, как это происходило с Потсом и не хотели, чтобы это повторилось. Мы были уверены, что, если у Ранта получится что-то с Энджел, его уверенность в себе, наконец, проявится. Его поэтесса, рассерженная тем, что из-за усталости Рант не мог читать ее творения, заставляла его спать на диване в гостиной. Но даже это не добавило Ранту уверенности для приглашения Энджел на свидание.

— Так чего ты ее не пригласишь на свидание? — спросил я. — Она тебе не нравится?

— Не нравится?! Да я от нее без ума. Я мечтаю о ней. Она — та женщина, с которой моя мать никогда не разрешила бы мне встречаться. Она именно из тех, за кем я наблюдал в замочную скважину, из тех, кого трахал мой сосед Норман.

— Так почему ты не пригласишь ее на свидание?

— Я боюсь ей не понравится и услышать «нет».

— И что?! Что ты теряешь?

— Надежду на то, что она скажет «Да». Чтобы ни случилось, я не хочу терять эту надежду.

— Послушай, старик, — сказал Чак. — Если твой член не начнет двигаться, ты не научишься докторству.

— Да как это между собой связано?!

— Кто знает, старичок, кто знает.

И вместо того, чтобы пригласить ее на свидание, Рант продолжал купаться в чувстве вины, работая в отделении, и продолжал вертеться, пытаясь устроиться поудобнее на диване в гостиной, и продолжал ходить на похороны своих умерших молодых пациентов, а Джо ежедневно уменьшала его потенцию информацией о том, чего он опять не сделал.

Помимо этого, его поэтесса находилась в анально-садистической[85] стадии своего психоанализа, а Рант уже и так переанализированный своей семьей до фактического урезания полового органа, вынужден был вернуться к своему психоаналитику, с которым провел все годы ЛМИ, измученный своим блядуном-соседом, Норманом, владельцем электрооргана, на котором он играл лишь одну песню: «Если бы ты знал Сюзи, как знаю ее я», так как всех его пассий звали Сюзи и каждая из них была так рада, постучавшись в дверь к Норману, попасть в его песню и сыграть на его органе.

Однажды, ужасной и душной ночью, я дежурил, а Рант оставался допоздна с пациентом, у которого были серьезные неприятности.[86] Я пытался заставить его свалить домой и позвонить, наконец, Энджел, но он отказывался и от того, и от другого. Таул ушел домой, а Рант был в тупике, не зная, что делать с миссис Ризеншейн, старушкой, у которой химиотерапия уничтожила костный мозг, отказывавшийся теперь производить любые клетки, что означало неминуемую смерть. Наконец, он спросил моего совета. Я был отвлечен заботой о новых поступлениях, совмещенной с попыткой держать отделение тяжелых под контролем и сорвался на него:

— Вали уже домой, черт тебя дери. Я обо всем позабочусь!

— Я не хочу домой. Там Джун. Если я вернусь, мы опять поссоримся из-за ее анального садизма!

— Пока, — сказал я.

— Куда ты?

— В сортир, у меня желудочный грипп. Я устроился в тишине туалета, любуясь новым произведением настенной живописи, гласившим: «Доступна ли задница святого Франциска?»[87]

— Что мне делать? — причитал Рант из-за двери.

— Пригласи Энджел.

— Я боюсь! Как я объясню свой звонок? — не получив ответа и страдая в тишине, он сказал: «Я забыл, мне нужно к аналитику, я позвоню ей после сеанса».

— Ни хрена. Позвони ей сейчас же и свали отсюда. Не видишь, я на дежурстве.

Он все-таки позвонил ей и пригласил на свидание, а когда она согласилась, полетел докладывать обо всем аналитику, которому он платил полтинник в час за окончательное усыпление своего пениса.

Я сидел на сестринском посту, измученный желудочным гриппом, ежечасно срущий и мрачный от мыслей об объеме предстоящей работы.[88] Солнце заходило над изменившейся листвой и, хотя стояло душное бабье лето, я знал, что скоро начнутся морозные ясные деньки, футбольная погода, когда ты обнимаешься с женщиной, укутанной в свитер и напиваешься, чтобы не замерзнуть, и целуешь ее губы, и дрожишь от холода…

— Мисси Баилс вернулась после катетеризации сердца, — доложил студент, Потерянный Брюс Леви. — Феллоу[89] инвазивной кардиологии сообщил, что процедура осложнилась чрезмерным кровотечением из бедренной артерии. Я, пожалуй, это проверю, доктор Баш. У нее может быть нарушение свертываемости крови.