В гору - Анна Оттовна Саксе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сама Лидумиете мало занималась приготовлениями к похоронам. У нее еле хватало сил подоить корову и подбросить ей охапку травы, когда та возвращалась с пастбища, где паслась вместе с коровами Лициса. Остальное время она сидела у гроба дочери и вслух повторяла одни и те же слова:
— Моя ненаглядная, ох, моя ненаглядная, что эти дьяволы с тобой сделали…
Эрик заботился о приготовлении могилы, варке пива и подыскивал распорядительницу на похоронах. Нужно было замазать в стенах дыры, в окна вставить стекла из зимних рам, уцелевших на чердаке, сколотить скамьи из досок — все стулья немцы изрубили топорами. В большое стенное зеркало, подаренное старшим братом Алмине в день ее конфирмации, кто-то из громил ударил прикладом или топором. Все в сплошных трещинах, оно, как бы издеваясь, смотрело на входивших в комнату. Эрик хотел зеркало убрать, но мать не позволила: оно напоминало и об Янике, и об Алмине.
Так как пастор общины Гребер не вернулся, Лидумиете послала Эрика к Салениеку — может быть, не откажется отпеть Алминю. Но Салениек твердо решил порвать с прошлым — и отказался. Не осталось ничего другого, как обратиться к Августу Мигле, проповеднику распавшейся братской общины, который считал своей обязанностью на похоронах заставить родных как следует поплакать. Начав говорить и заметив в глазах присутствующих слезы, он так увлекался своим красноречием, что слова его не переставая лились, вызывая утомление и одно желание: скорее бы сказал «аминь». Он всем уже надоел, но в случае необходимости люди все-таки прибегали к его помощи.
Ясным и солнечным было воскресное утро. За эти немногие дни после возвращения жители кое-как привели в порядок разгромленные и загаженные дома. Теперь, направляясь на похороны, люди озабоченно смотрели на поля, где перезревшие колосья клонились к земле. У многих домов двери были еще открыты настежь, и ветер гонял по комнатам листы разорванных книг и газет. Хозяева еще не вернулись. Возле дома Миериней, на холме под дубом, вырос желтый глинистый бугорок, с белым, некрашеным крестом. Там почивал Рудис Миеринь: в тот день, когда его хоронили, за кладбищем еще были немцы. Так старик и после смерти остался близ своего жилья, из которого его не могли выгнать даже жандармы.
От семьи Озолов на похороны пришли Юрис и Мирдза, вернувшиеся домой почти одновременно — Мирдза из скитаний, а Юрис — из уездного города, куда ездил после своего первого посещения волости. Мать на похороны не пошла — побоялась смотреть на убитого человека, перед ее глазами предстал бы Карлен, такой же бледный и истекший кровью, как Алминя.
Возвращение Мирдзы вырвало ее из мрачной подавленности лишь на короткое время. Когда она убедилась, что дочь жива и ей ничего больше не грозит, вся ее материнская любовь, печаль и скорбь были перенесены на Карлена. Сегодня утром, когда Мирдза рвала в саду цветы и мать всплакнула: «Ох, кто же возложит цветок на могилу Карлена», — Озол не стерпел, упрекнул ее:
— Уймись же, наконец, и не огорчай девушку! Будь счастлива, что вернулась дочка.
Во двор Лидумов Озолы вошли почти одновременно со старой Саркалиене, которая как раз вылезала из просторной рессорной коляски. Увидев Мирдзу и ее отца, она заметно вздрогнула, но сейчас же притворилась, что не видит их, — завозилась с корзинкой в коляске и приподняла привезенный букет цветов.
Во дворе были и другие. Озолы поздоровались. Саркалиене сделала вид, что только теперь узнала их по голосу. Она стремительно обернулась и с приторно-сладкой улыбкой поспешила поздороваться прежде всего с Озолом.
— Ах, господин Озол, тоже в наших краях! Кто бы мог подумать? Всякое говорили — погиб, погиб, выходит, жена и дети зря убивались.
— Не так-то легко нас прикончить, — усмехнулся Озол. — Выносливое племя.
— Мирдзиня, доченька! — Саркалиене бросилась девушке на шею и, хотя Мирдза уклонялась, все же прижалась губами к ее подбородку. — Как я из-за тебя убивалась там, на лугу Дуниса, сколько кликала, сколько искала. Подумайте, — обратилась она к Озолу, — девушка вдруг исчезла, словно сквозь землю провалилась. Я так разволновалась, думаю, что же я матери отвечу. Смотрю я, все матери счастливее меня — да поможет им господь. К Озолам вернулась дочь, у Лидумиете хоть один сын остался, а я одна, как старая колода, — и она потерла краем платочка сухие глаза.
У Мирдзы так и жгло язык острое словцо, но она сдержалась. Все-таки здесь все были гостями.
— Куда же ваш сын девался? — спросил Озол, пристально всматриваясь в глаза хитрой женщине.
— Мобилизовали. Как и всех. Так же, как вашего Карлена, — был готов у Саркалиене ответ.
— Ну, не совсем так, — вспылил Озол. — Ваш сын разгуливал в немецкой форме и мобилизовывал других. И моего сына…
Он заметил, что у Саркалиене задрожала челюсть и застучали зубы. Но глаза сохраняли каменное спокойствие. Преодолев волнение, она опять начала тереть глаза — они никогда не плакали, и поэтому из них трудно было выжать слезу.
— Вы думаете, Вилюму было легко в эти годы, — вдруг заговорила она изменившимся голосом. — Рыскал, как… — Саркалиене осеклась, проглотив наиболее подходившее здесь слово «собака». — Немцы только и знали, что командовать — давай сюда, давай туда. По пальцам могу сосчитать, сколько дней дома был. А придет — только пьет да спит, — говорит, переутомился от этих работ. Я одна разрывалась с батраками и пленными. Что ж поделаешь, не ради блестящих пуговиц пошел он туда, не хотел идти воевать против вас, господин Озол.
— Но моего сына гнать на войну против меня он пожелал? — спросил Озол, сунув руки в карманы; он чувствовал, что у него начинают дрожать пальцы.
— Ну, тогда ссылайте меня в Сибирь, забирайте меня, старуху! — завопила Саркалиене. — Раньше говорили, что дети расплачиваются за грехи родителей, а нынче мне придется отвечать за то, что сын не хотел воевать за немцев…
«Бесстыдства у тебя хоть отбавляй», — подумал Озол и пожалел, что начал с этой женщиной разговор здесь, во время похорон. Вокруг них собрались гости: было видно, что они не сочувствовали Саркалиене, но все же в разговор никто
