Фердинанд, или Новый Радищев - Я. Сенькин

Потом, правда, жандармы место это поганое очистили, мерзостную «Жучку» пристрелили, а Ефановну сослали в Нерчинск на поселение. За ней все время тщательно следили, чтобы — не дай Бог — она не оборотилась в козу или овцу и не скрылась среди пасущихся у дороге овнов и козлищ. Чтобы злодейка не улетела, ее на ночь сажали в палату без печки. В Нерчинске, как догадывается читатель, Ефановна, конечно, ушла в степи под видом, говорят, то ли сайгака, то ли изюбра. Возможно, ее позже и убил Дерсу Узала. Сообщник ее Жузла тоже избежал эшафота, причем, признаем, весьма оригинальным способом. Привезли его в Порхов, посадили в небольшую железную клетку, а он возьми да попроси воды. Подали ему через решетку малый ковшик с водой. Злодей тотчас же ковшик на пол поставил, сложил ладошки лодочкой, нырнул в воду и был таков — выплыл у дальнего берега Шелони…[53]

Но в годы перестройки, когда советская власть стала заметно слабеть и дряхлеть, шалости на дороге возобновились — видно, не иначе разбойные инстинкты местных жителей в годину смуты вновь пробудились. Пару раз грабанули тут путников, и тоже весьма хитрым способом: съезжает потихоньку к мосту (дорога, как всегда, здесь бывает, согласно местному наречию, «горазд плоха») «жигуленок» с дачниками, и путешественники видят, что у самого моста, на сырой земле лежит будто дивная райская бабочка, раскрытый японский зонтик — вещь тогда редкая и желанная. Наверное, случайно из проехавшей накануне машины выпал сей восточный сувенир. Простодушный дачник желает его подобрать для вручения любезной супруге, сидящей рядом. Он останавливает машину, выходит, наклоняется к зонтику, а зонтик этот вдруг мгновенно складывается, а за ним — жуткая морда уркана с огромным буздыганом, который и обрушивается на прикрытый лишь панамкой череп путника!

Словом, дорога здесь всегда пуста, прохожих на ней будто и вовсе нет, дай Бог проедут три-четыре машины в день, да и то они пронесутся опрометью мимо дурного места, поднимая желтую пыль… В прошлом году рано утром, возвращаясь в Петербург, я и сам тут тоже сильно перенервничал. Почти на дне оврага нагнал я странную повозку: рыжая лошадь, в нее запряженная, медленно плелась по дороге произвольными зигзагами, вожжи волочились по земле, а в телеге спали мужик и баба, свеся головы по разные стороны. Сигналю звуком и светом, двигателем реву — все трое никак не реагируют на мои шумные сигналы. Не иначе, с гулянки или похорон едут, а может, и мертвы? Дорога узка — никак мне повозку не объехать. В таком походном порядке наша группа спускается почти к самому мосту через Севку. И тут меня пронзает мысль: «Мама родная! Хитро придумано, сейчас нас будут брать и мочить!» Правда, на этот раз обошлось: лошадь подалась вправо, тут я через лужу обогнал проклятый экипаж, да как и дунул что есть мочи в гору, к Сорокину, от греха подальше.

Вокруг расстилается бывший партизанский край — болота, непроходимые, дремучие, глухие леса. И названия деревень тут под стать: Глуховка, Большие и Малые Гнилки, две Черные Грязи, Загрязье, Грязивец, Грязищи, Мхи, Красное (есть и Черное, Горькое) Болото, Лютые Болоты, Заболотье, Ямищи и, наконец, Засосье. Здесь раскинулись места давних боев партизан с карателями. Но бои эти не были беспрерывными, и не часто герои (по словам автора статьи в местной газете) «бросались вперед, на бегу поливая свинцом удиравших фашистских наглецов». Если посмотреть опубликованный в «Псковских хрониках»[54] «Внутренний распорядок дня партизанского отряда» военных времен, то окажется, что после Обеда (17.00–18.00) партизаны только и делали, что отдыхали:

«Свободное время — 18.00–19.00.

Культурно-массовая работа — 19.00–20.30 (это что — разучивание партизанских песен и стихов? — Я.С.)[55].

Вечерняя поверка — 20.35–20.50.

Вечерняя прогулка — 20.50–21.30 (этот пункт особенно умиляет — так и видишь эту партизанскую прогулку по окрестным буреломам и клюквенникам, ведь не по околицам же оккупированных захватчиками деревень гулять с гармошкой и боевыми подругами?[56] — Я.С.).

Подготовка ко сну и Отбой — с 22.00».

Да и утром распорядок неплох:

«Подъем — 7.00–7.10 (эх, не рано встает партизана! — Я.С.).

Физзарядка — 7.15–7.45 (полчаса, как у нашего атлета-президента. — Я.С.).

Утренний туалет — 7.45–8.00 (сами знаем, не очень-то рассидишься в кустах, накомарники придуманы, увы, только для головы. — Я.С.).

Утренняя поверка — 8.00–8.15.

Политинформация — 8.20–9.10.

Завтрак — 9.15–10.15 (завтракают целый час, кого такого ядят-то[57]? понятно также, почему политинформация раньше завтрака — иначе партизаны будут неприлично храпеть под цитаты из „Краткого курса“, а так — только урчат животами, как бы одобряя бессмертные строки. — Я.С.)».

Наконец-то в распорядке обозначено то, ради чего они залезли в леса и кормились за счет местного населения (у которого, как известно, партизаны отбирали скот и продукты, а взамен давали расписку, которую надлежало для получения компенсации предъявить властям по окончании войны, так сказать, после дождичка в четверг):

«Дневные занятия и работа — с 10.20 до 16.20».

Впрочем, отметим, что, судя по распорядку, партизаны тоже немного перетруждались на подрывах поездов и прочих террористических акциях — всего-то шесть часов и это в стране, где с началом войны отменили обычную рабочую неделю и исчезло понятие сверхурочных, выходных, отпускных и т. д. И кто же устраивал ночные диверсии, если с 22.00 до 07.00 партизаны, согласно распорядку, крепко спали? Военную страду завершает, естественно:

«Чистка оружия — 16.25–17.00», а далее, как сказано выше, обед, свободное время и т. д.

Словом, как пелось в партизанском гимне:

Страшны врагу леса и перелески,Стреляет в немца каждый бугорок…

Где мы прошли, там путь непроходим…

От расписания жизни лагеря брежневской эпохи «Зарницы» распорядок партизанского отряда отличает только отсутствие чая с козинаками в 16.20, а также песен у костра с запечеными земляными яблоками («пионеров идеал»)[58]. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов то, что немцы вряд ли давали возможность пунктуально соблюдать весь этот распорядок (за годы войны в районе убито и расстреляно не менее 800 партизан). Правда, некоторые скептики утверждают, что распорядок составлен специально для того, чтобы ввести в заблуждение оккупантов относительно истинных лесных занятий партизан, подчиненных одной цели, выраженной в хитром силлогизме упомянутого гимна:

Скорей умрем, чем станем на колени,Но победим скорее, чем умрем…

Глава 23. Адорье

Ничем не примечательное селение в 13 км от Сорокино, куда сворачиваю с дороги в сторону Заречья и Каруз. Это селение — конечный пункт рейсового автобуса из Новоржева, совсем рядом граница Дедовичевского района, поэтому пограничный отрезок дороги ужасен — весь в колдобинах и гребенке.

Название Адорья — глухой псковской деревни, невольно вызывает в памяти название другого места — Одори (Odori), прекрасного бульвара в японском городе Саппоро, за которым расстилается злачный район с множеством сомнительных заведений, курилен, притонов якудза, укрытых за синими стеклянными стенами, сверкающими по вечерам рекламой всех цветов радуги. В кафе на широком бульваре, похожем на вашингтонский Молл, можно выпить самое дорогое в мире капуччино через коричную (то есть из корицы) трубочку, съесть в тихом ресторанчике свежайшие суши. После этого ресторана суши больше нигде в мире есть уже не хочется. Иногда на Одори устраивается пивной фестиваль чудесного хоккайдского пива, а в начале февраля, когда пушистые и чистые снега заваливают Саппоро и горы вокруг, на бульваре возводятся дивные ледяные скульптуры и дворцы, которые потом показывают по телевизору на все страны мира как чудо японской бесполезной изобретательности. В августе же, в день поминовения предков, тысячи японцев, одетых в яркие кимоно, с веерами в руках, изящно танцуют на бульваре под нескончаемую грустную и мелодичную музыку, будто бы льющуюся на Одори с окрестных темных гор.

Конечно, ни рекламы, ни суши, ни снежных дворцов, ни танцев в день поминовения предков в нашем Адорье нет. Зато здесь много лет назад стоял едва ли единственный от самого Порхова (87 км) столб с фонарем, благословенный свет которого во время осенней поездки в деревню позволял мне из припасенной заранее канистры дозаправить бак «Москвича» — все другие попутные деревни и такого фонаря не имели, а в темноте, известное дело, заливать бензин в бак себе дороже. Этот столб стал для нас истинным Ирминсулем — столпом мироздания древних саксов. Еще за несколько десятков километров до Адорья в машине начинался диспут — стоит ли столп сей, или новый Карл Великий (старый, как известно, срубил Ирминсуль в 772 году) случайно зацепил его своим трактором и тем самым разрушил правильный миропорядок и в месте предполагаемой дозаправки нашего старика ждет нас хтонический мрак и ужас?