Ньютон - Питер Акройд

К весне 1687 года Ньютон переправил Галлею всю свою рукопись. 5 апреля Галлей сообщил Ньютону о получении его «божественного трактата» и заверил, что «мир оценит сей труд по достоинству – как проницающий запутаннейшие тайны природы и как возводящий разум человеческий на ступень высочайшую, доступную лишь невероятнейшим усилиям ума». Письмо он отправил в Линкольншир: Ньютон, завершив трудиться над Principia Mathematica, решил на какое-то время вернуться домой и отдохнуть. Позже он подытожил свою работу более простыми словами: «Если я и сослужил обществу какую-то службу, то лишь благодаря труду и терпению мысли».

За четыре месяца, полные трудов и тревог, Галлей наконец успешно завершил руководство выпуском этого бесценного манускрипта и заплатил за его печать и публикацию. В начале июня из типографии вышел том формата in quarto – пятьсот одиннадцать страниц в кожаном переплете, цена – девять шиллингов. Отпечатано было от трех до четырех сотен экземпляров – сравнительно небольшой тираж для столь значительной работы. Галлей отправил в Кембридж с курьером двадцать экземпляров, чтобы Ньютон мог раздать их коллегам. Об отзывах коллег ничего не известно. Как-то раз один из кембриджских студентов, завидев на улице Ньютона, произнес: «Вот идет человек, написавший книгу, которую никто не понимает, в том числе и он сам».

Впрочем, это было не совсем так. При жизни Ньютона вышло три издания Principia Mathematica – в 1687, 1713 и 1726 годах, – и в каждый из них автор вносил поправки и дополнения. Воздействие его книги, пусть поначалу и не очень заметное широкой публике, было невероятно сильным. Она оказала глубочайшее влияние на общество и науку. Когда прусская королева спросила Лейбница, что он думает о достижениях Ньютона, тот отвечал, что, «если рассматривать математику от начала времен и до времени сэра Исаака, окажется, что больше половины открытий в ней совершил он». Один из ученых, писавших отзыв о втором издании, заявлял, что расчеты Ньютона, касающиеся движения Луны, «выказывают божественную силу разума и выдающуюся проницательность этого исследователя». А один шотландский математик, получив книгу Ньютона, в письме благодарил его за то, что он «столь усердно стремился научить мир тому, что, как мне казалось, не в силах узнать ни один смертный», и заверял, что его ждет восторженное одобрение «нашей эпохи и всех последующих». Джон Локк, сам являвшийся выдающимся представителем той эпохи, после выхода «Начал» стал считать Ньютона интеллектуальным светочем своего поколения.

Нашлись и такие, кто усомнился в его человеческой природе; так, некий французский математик даже вопрошал: «Он и вправду ест, пьет, спит? Он – как все прочие люди?» После публикации этой книги Ньютон вновь обрел веру в себя и после долгих лет, проведенных в уединении, завел активную переписку с другими философами и самыми разными своими учениками, и это явно доставляло ему большое удовольствие. Значимость его работ становилась все более очевидной, и к началу XVIII века «ньютонианство» уже было вполне устоявшейся и традиционной системой взглядов в европейской науке.

Глава десятая

На публике

А вскоре Ньютон впервые в жизни, пусть и неохотно, позволил вовлечь себя в государственные дела. В начале 1687 года новый король Яков II издал указ, согласно которому Кембриджский университет должен был принять монаха-бенедиктинца Альбана Френсиса и присвоить ему степень магистра наук, при этом не требуя от него клятвы подчинения верховному властителю страны. Эта клятва, подтверждавшая статус монарха как главного распорядителя духовной жизни всех англичан, произносилась со времен вступления на престол Елизаветы I, то есть с весны 1559 года. Но Яков II, которого подозревали в симпатиях к папистам, казалось, желал отказаться от права возглавлять английскую церковь. Новый король уже выразил желание ввести влиятельных католиков в состав университетов и поставил одного из них во главе колледжа Сидни-Сассекс.[35] Собственную позицию Ньютон ясно выразил в письме к коллеге: «Коль скоро Его Величество требует деяний, каковые не могут быть совершены законным путем, никто не должен страдать из-за пренебрежения законом». Королю не следует требовать от кого бы то ни было нарушения законов университетского статута. Для Ньютона «деяние» сие – введение в университет католиков – было более чем сомнительно, ведь он считал служителей Ватикана папистскими мракобесами и изуверами, отродьями римской блудницы.

Это стало суровым испытанием для университетских протестантов, обычно проявлявших сплоченность. Сумеют ли власти открыто пренебречь независимостью университета и авторитетом его главы? Если сдаться без борьбы, то потом придется смириться и с куда более широким присутствием католиков в университетской жизни. Тут-то на сцену и вышел Ньютон. 11 марта, еще ожидая, пока третий том его «Начал» перепишут и отправят в Лондон, он явился на собрание кембриджского руководства. Неизвестно, что именно он там говорил, но его аргументы, видимо, оказались достаточно вескими – Ньютона включили в число университетских представителей, которые должны были выразить следующую точку зрения: принимать в университет бенедиктинца незаконно.

Короля отнюдь не обрадовало такое неподчинение, и в апреле он вызвал начальство университета на суд Верховной комиссии.[36] Вице-канцлер университета впал в панику – как и другие члены руководства. Они опасались, что у них отнимут их синекуры, и тогда им просто не на что будет жить. В последнюю минуту они подготовили компромиссное решение, согласившись принять отца Френсиса при условии, что эти действия не создадут прецедента. Конечно, это было проявление слабости, и несколько профессоров тут же выступили против. Ньютон был среди них. Его собственный радикальный протестантизм, разумеется, не подвергался никаким сомнениям, а сила его неортодоксальной веры при этом давала ему возможность излагать любую религиозную позицию уверенно и красноречиво. Позже он рассказывал Кондуитту, что поднялся к педелю (главному университетскому юристу) и бросил ему: «Эта сдача позиций», на что тот отвечал: «Почему бы вам не вернуться и не выступить по этому поводу?» И Ньютон так и сделал – вернулся за стол переговоров и успешно выступил против предложенного компромисса.

Таким образом, Ньютон стал одним из тех, кому довелось предстать перед судом Верховной комиссии и воочию увидеть, что такое высочайший гнев, гнев короля. Суд Верховной комиссии возглавлял в то время влиятельный и печально знаменитый судья Джеффрис, известный также как «судья-вешатель»: в «Истории моего времени» Гилберт Барнет пишет, что Джеффрис был «либо постоянно пьян, либо в ярости». Ньютону и восьми его коллегам пришлось четырежды оказаться перед его судом – по всей видимости, Джеффрис тогда находился во втором из названных состояний. Судья обвинил Джона Печелла, вице-канцлера университета, в «акте величайшего неповиновения» и мигом лишил его и поста, и дохода. Казалось, и прочих ждет такое же наказание, однако решимость Ньютона, похоже, лишь укрепилась. К декларации, подготовленной университетом, он добавил еще один пункт, где было сказано, что «смешение папистов и протестантов в одном университете не приведет ни к счастливому, ни к его долгому существованию. Подобно тому как обмеление истока иссушает порождаемый им речной поток, так и нация скоро придет в упадок от подобной практики». Декларация так и не была передана по назначению – вероятно, к счастью для Ньютона.