Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирен Роздобудько

Весь троллейбус смотрит на эту троицу. Женщины вздыхают, мужчины смеются.

Девочка в белых гольфах, черной юбке в складку, белом свитере. У нее длинная русая коса, волосы зачесаны назад, и от этого лицо кажется круглым и нежным. Всей кожей я ощущаю ее состояние, будто эта девочка — я сама. Она улыбается. Ее стеснительная застывшая улыбка обращена к окружающим — ко всей улице, к этому троллейбусу. Эта улыбка — просто рисунок на бледном лице. А еще — большой, ни с чем несравнимый детский подвиг. Я знаю: под ней, под этой улыбкой, под нежной бледной кожей дрожит каждый лицевой нерв, и глаза точно так же полны чернил. Но это — взрослое состояние, его нужно скрыть, она лишь маленькая девочка, она делает вид, что с ней — все в порядке. Ей не нужна жалость. Я знаю: если сейчас кто-нибудь погладит ее по головке — чернил не сдержать, скрытая пляска нервов искривит лицо, и наступит… конец света. Маленький конец света внутри одного, отдельно взятого человека… Поэтому сейчас ей нужно сконцентрировать всю свою волю, вынести этот путь стыда и добраться до дома, до своей кровати, закрыть дверь, с головой залезть под одеяло.

Или… Или встретить на своем пути добрую фею, о которой она читала в книгах. Фея возьмет ее за руку и посадит в карету, увезет высоко и далеко от этого стыда.

Троллейбус стоит слишком долго. Наверное, женщина-водитель тоже с интересом прильнула к окну. Я больше не могу ждать. Расталкивая людей, вырываюсь наружу. Это движение будто отрезвляет всех, выводит из ступора — троллейбус трогается с места, лица отлипают от стекол.

Я ловлю момент, когда Он пытается перевернуть Ее вывернутое «коленками назад» тело, оба сосредоточены на этом сложном процессе.

— Привет! — говорю я девочке как можно естественнее. — Слушай, пусть они сами разбираются, а мы с тобой пока погуляем пару часиков. А потом я отвезу тебя домой. Ты же знаешь свой адрес.

Девочка внимательно и недоверчиво смотрит на меня. На моем лице нет того, чего она так боится, — сочувствия и жалости. Просто одна подруга подошла к другой. Девочка пожимает плечами, она не знает, как реагировать, но ей понятно — вот подоспела помощь в лице взрослой тети. И она теперь не одна. Вижу, что она не против. Поглядываю на парочку. Вблизи хорошо заметно, что такой «выход» в свет для них не первый и не последний.

Нужно действовать уверенно.

— Вы не против, если я заберу вашу девочку на пару часов? — говорю я отцу. Он поднимает на меня мутные глаза и едва не роняет жену на землю. Он плохо понимает, о чем идет речь.

— Я заберу вашу девочку на пару часов, а потом привезу домой! — уверенно говорю я, думая, что, наверное, не добьюсь никакого ответа. Но его лицо напрягается от усилия понять человеческую речь, а поняв, он бормочет:

— Пятьдесят!

Я быстро достаю купюру. Хорошо, что все любопытные уже утолили свою жажду и за нами никто не наблюдает. Он сминает деньги в ладони, прячет в карман плаща, снова поворачивает жену лицом к себе (за это время она почти сползла на асфальт по его спине).

— Родители не против! — улыбаюсь я девочке как можно естественнее. — Идем есть мороженое. Не бойся меня, хорошо? Давай руку.

Я чувствую, как теплая дрожащая ладонь — чуть липкая — неуверенно ложится в мою…

Я начинаю вспоминать город. Где-то тут, поблизости, должна быть кондитерская. Именно сейчас я становлюсь настоящим «психоспикером» — говорю без остановки, хочу поскорее направить ее мысли в другое русло, стереть из-под кожи нервный тик, вдохнуть жизнь в настоящую улыбку.

— Знаешь, — говорю я, — так бывает. Это ничего. Мы сейчас с тобой поедим мороженого, поболтаем, а когда ты вернешься домой, все уже закончится. Ляжешь спать. А завтра будет новый день. У тебя красивая юбочка и свитер. А главное — замечательная коса. Сейчас таких кос нет ни у кого.

— Это — бабушка, — поясняет девочка. И я понимаю, что за ней есть кому присмотреть. Значит, не все потеряно.

В кондитерской девочка смотрит на меня большими глазами, и они уже не блестят, как там, на улице. Я рассказываю, как однажды зимой меня забыли в ночном сквере, и я сидела сама на саночках и представляла себя настоящей Снегурочкой. «Такое трудно забыть, — говорю я веселым голосом, — но потом, со временем, ты понимаешь, что каждое огорчение превращается в жесткий, прочный камешек. А складываясь один к одному внутри тебя (это что-то вроде хребта, только крепче, ведь хребет — только кость, которую можно сломать), они делают тебя непобедимой. При любых обстоятельствах!»

— Ты кто? — спрашивает девочка.

Говорю ей, что я — фея. Та самая. Только в современной одежде. Не могу же я отличаться от других! Девочка ест мороженое. Мне хочется сказать ей нечто более важное, то, что она будет вспоминать позже. Но я боюсь, что она меня не поймет. Я боюсь рассказывать ей глупости, хотя мне этого очень хочется. Но — боюсь. Представляю себе, что случилось бы с Ассоль, если бы она не встретила корабль с алыми парусами. Была бы деревенской сумасшедшей — с длинными седыми косами, которые бы не остригла до старости. Собственно, о том, что сталось с ней лет через десять-пятнадцать после счастливой встречи, я тоже не хочу думать…

Я поглядываю на часы — скорее всего, они уже добрались до своего дома, улеглись.

— Наверное, пора идти, — говорю я. Девочка совсем успокоилась. — Бабушка будет волноваться…

— Да, — говорит девочка. Аккуратно вытирает ротик салфеткой, складывает руки на коленях. — А ты еще придешь ко мне?

— Не знаю, — говорю я. Говорю так потому, что не могу врать, не могу давать надежду, не хочу, чтобы меня кто-то ждал. — На свете много детей, которых иногда нужно водить в кондитерские. Их так много по всему свету! И поэтому для меня главное то, чтобы ты знала, что я — есть. А когда будет грустно — просто представь, что я с тобой. Тебе станет намного легче. Поверь мне. Договорились?

— Да! — Девочка встает со стула и осторожно ставит его на место.

Такая вот фигня, думаю я: природа порой бывает несправедлива. Эта девочка совсем не похожа на своих родителей. И понятно, получая такие уроки, никогда не будет похожа на женщину с задравшейся до груди блузкой. И у нее будут хорошие дети. Должна признать, что некоторые родители рождаются на свет сразу взрослыми негодяями лишь для того, чтобы мучить своих детей. Им неведомы потаенные движения детской души, они кричат на них и отпускают пощечины, дергают за руку и запрещают плакать…

— Когда вырастешь — у тебя будут хорошие дети! — говорю я. — Потому что ты никогда не будешь их обижать. Никогда не будешь забывать в зимних скверах. Это я тебе точно говорю.

— А что еще со мной будет? — спрашивает девочка, когда мы уже едем в такси по ее адресу.

— О! Столько хорошего, что и не перечесть! — говорю я. — Но не могу рассказывать, чтобы не сглазить.

— Хорошо! — вздыхает девочка. — Вот мой подъезд. Спасибо.

Я провожаю ее до двери, нажимаю кнопку звонка. Мне нужно убедиться, что там все в порядке. Открывает бабушка — на ее лице такая же маска: зацементированная улыбка. Она целует девочку, кивает мне и быстро закрывает дверь… Такие вот дела.

…Троллейбус тронулся с места, и комично-трагичная троица осталась за его окнами.

Я осталась на месте. Я будто приросла к нему. Я могла бы стать для незнакомой маленькой девочки доброй феей, которую она запомнила бы на всю жизнь. Но она осталась там, посреди улицы, посреди стыда со своей упрямой приклеенной улыбкой. Я не могла вмешаться в ход событий, разве что — вот так, выстраивая их в ноосфере…

Дома я стала записывать в тетрадь очередную беседу. На сей раз сестра-конферансье объявила номер так: «Это — наша русалка! Если за ней не уследить — идет в душевую и стоит под водой часами. Всегда мокрая…»

У молодой женщины и правда белая кожа с мелкими рыхлыми складочками (такие остаются на кончиках пальцев, если долго сидишь в воде) и влажные длинные волосы. Как только за медсестрой закрылась дверь, женщина подошла к умывальнику, быстрым движением открыла кран и обильно окропила себя водой. Это взбодрило ее. И она начала говорить:

«Плыть вдоль коралловых рифов — все равно что читать книгу. Хорошую книгу. Или — как читать молитву…

От вида подводного мира хочется плакать. От счастья. От прикосновения к тому, что у людей называется раем. Только рая никто не видел. Может быть, он находится где-то у коралловых рифов?

Почему я сравниваю такое плавание с чтением книги? Точнее, с тем наслаждением, которое получаешь от созерцания букв на бумаге, слов, словосочетаний и предложений, которых раньше не слышал. Наверное, потому, что коралловый мир так же неповторим, как и слова, возникающие на страницах. С каждым движением он изменяется, становится новым, другим, неизведанным, а разноцветные окаменелости — красные, зеленые, сиреневые, ярко-желтые — остаются позади, будто только что прочитанные слова…