Я верую – Я тоже нет - Фредерик Бегбедер

Ди Фалько: Нет, у французской Церкви нет общенационального бюджета. Но каждая епархия платит взнос так называемой Конференции епископов – это как бы дом Католической церкви, ее резиденция, если хочешь. Президент и вице-президент руководят деятельностью Конференции, в составе которой около 120 действующих епископов. Но здесь нет жесткого бюджета, нацеленного на результат, как на больших предприятиях.

У каждой епархии – свой собственный бюджет, и если в провинции (так называется объединение нескольких епархий) та или иная епархия находится в трудном положении, другие могут оказать ей помощь.

Бегбедер: Просто так, неформально, по доброте душевной?

Ди Фалько: Нельзя сказать, что неформально, так как речь не идет о тайном и одностороннем решении. Обычно оно обсуждается на уровне епархии или провинции.

Бегбедер: Если на региональном уровне остается часть прибыли, поступает ли она в общенациональный – или даже мультинациональный – фонд, как в компаниях? Ведь Церковь поистине многонациональна.

Ди Фалько: Понятие прибыли к Церкви неприменимо. Ежегодно приход обязан представлять свой бюджет в епархию, указывая приходно-расходные суммы, обосновывая затраты. Некоторые виды строительных работ, например, можно предпринимать только с согласия епархии. До Второго собора порядок был иной. Кюре считался хозяином в своей церкви; он помогал приходу победнее, если хотел, а если не хотел, никто его не заставлял. Однако после Собора произошли определенные сдвиги в смысле взаимопомощи и распределения средств. Например, все священники одной епархии получают равное содержание. Жалованье кюре богатого прихода не выше, чем у священника бедного прихода.

Бегбедер: Так на вершину церковной пирамиды из Франции ничего не поступает?

Ди Фалько: Нет, кроме того, о чем я уже упомянул, говоря об участии епархий в деятельности Конференции епископов. Существует «лепта святого Петра» – взнос национальных Церквей в пользу Святого Престола. Каждая епархия, в соответствии с ее возможностями, непосредственно направляет свой взнос Святому Престолу. Не следует рассматривать его как налог, сумма которого определялась бы вышестоящей властью. Епископ судит об экономическом положении своей епархии и ежегодно устанавливает сумму, предназначенную Святому Престолу. Все это делается гласно.

Бегбедер: Только сбор пожертвований и церковная лепта? Других источников нет?

Ди Фалько: Есть, конечно. Нам завещают имущество: квартиры или дома, им надо управлять (ремонт, аренда и пр.). Часто, прежде чем сдать помещение в аренду, мы занимаемся его реконструкцией. И следим за тем, чтобы эти квартиры были доступны для малоимущих. Вот пример взаимопомощи, когда благодаря наиболее обеспеченным можно поддержать беднейших. Случается, что нам оставляют имущество, с которым мы сами справиться не в состоянии: замок, например. Тратить миллионы на реставрацию замков – не наша задача, и в этом случае имущество перепродается, если возможно. Ибо некоторые завещания содержат обязательное условие: «Я оставляю вам мою квартиру, дом, собственность, чтобы вы использовали их таким-то образом, чего я не смог осуществить при жизни». Но подобные случаи редки, да и получение имущества по завещанию становится все более редким. Вопреки мнению, которого многие придерживаются до сих пор, во Франции Церковь не пользуется никакой финансовой поддержкой государства.

Бегбедер: Все эти технические и финансовые вопросы, которых мне хотелось коснуться, несколько десакрализуют Церковь и доказывают, что, несмотря на присущее ей человеческое измерение, она пленница системы, рыночной экономики.

Ди Фалько: Все мы ее пленники, как на уровне учреждений, так и на уровне личности. Но трудно представить себе иной способ функционирования. Священнику деревенской церкви необходимо быть в курсе местных проблем, чтобы понимать прихожан и иметь возможность им помогать. Точно так же и в городе. Священник не может позволить себе оторваться от общества. Он невольно становится его пленником. Телевизор, машина – ему приходится жить в своем времени и смотреть «Star.Academy»,[49] чтобы знать, о чем мечтает молодежь. Таким образом, вся пирамида Церкви втянута в систему. «Принимая Бога, я примыкаю к Церкви. Отказ быть членом Церкви из-за ее несовершенства равнозначен для меня отказу от жизни». Эти слова Франсуазы Малле-Жорис[50] мог бы сказать и я.

Бегбедер: Не возникал ли у тебя соблазн уйти в монастырь от этого общества, с его зависимостью от денег, удовольствий, комфорта?

Ди Фалько: Я преклоняюсь перед монахами и монахинями, которые живут общиной. Каждый раз, когда я отправлялся в какой-нибудь монастырь, чтобы пожить в уединении, мне встречались необыкновенные, значительные личности, мужчины и женщины. В их взгляде читаешь глубокую набожность, простоту, смирение, любовь. Они посвящают жизнь молитве и труду. Я встречал много таких людей. Каждый из них оставил во мне неизгладимый след. Они живут в этом мире, не будучи пленниками материальных благ, к которым мы привязаны.

Как-то мне представился случай сопровождать в Лурд далай-ламу вместе с президентом Конференции епископов. Я оказался среди монахов – бывших католиков, ставших буддистами. Когда я спрашивал их о причинах обращения в другую веру, все отвечали: аскетизм и тишина. Но все это: тишину, созерцательность, самоуглубление – можно найти и в Церкви, было бы желание искать.

Бегбедер: Да, только буддизм свободен от всей этой католической фразеологии, символики, от всего, что так сложно осмыслить: Дева Мария, Святая Троица – мы уже об этом говорили.

Ди Фалько: А ты находишь, что их понятие «ни начала, ни конца» менее сложно?

Бегбедер: Скажем, это более современно, поскольку по сути более философично, лучше подкреплено этикой, согласно которой человек должен избавиться от всех желаний – источника боли – и достичь нирваны, когда угаснут иллюзии бытия. Излишне объяснять, что я не принадлежу к фанатам этого направления: к идее отказа от желаний я отношусь без особого энтузиазма. Я бы и хотел отказаться, только не вижу способа.

Ты согласен с буддистами в том, что комфорт делает нас пленниками. Как я уже говорил, я отдаюсь этому плену с наслаждением. Возможно, передо мной открыта перспектива символического пути: проведя молодость в разгуле (относительном, конечно), в конце прийти к монашеству. Почти в духе Гюисманса:[51] он начал как романист, затем обратился к своего рода эстетизированным поискам идеала и, наконец, завершил свою жизнь в благочестии.

Ди Фалько: И в наши дни некоторые люди пересматривают свою жизнь и в итоге, порывая с материализмом, идут в монастырь, хотя и не отвергают мир, в котором они жили. Такие решения принимаются в любом возрасте.

Несколько лет назад один журналист из «Вуаси» – хорошо известного тебе журнала, ведь ты там литературный критик, – бросил свою профессию и стал монахом. Жизненный путь, как описано в сенсационном репортаже, подвел его к некоторому пределу внутренних возможностей. Такого рода радикальный разрыв с миром потребления – не редкость. Он отвечает потребности в правде, в поисках главного.

Бегбедер: Соллерс, Матцнефф[52] испытывали подобное влечение. Несмотря на видимость либертинства, оба они говорят о своем тяготении к монашеской жизни. Но не граничат ли с неврозом поиски абсолюта у монахов? Порой кажется, что это навязчивая идея. Иными словами, может ли стать монахом, священником или епископом человек, с которым все в порядке?

Ди Фалько: К счастью, может, да чаще всего именно так и бывает.

Бегбедер: Я нередко задумывался над этой чрезмерной религиозностью, слепой верой.

Ди Фалько: Не понимаю, что чрезмерного в вере и религиозности мужчин и женщин, которые добровольно обязуются посвятить свою жизнь Христу? Эти люди оказались способными избавиться от всего наносного и идти к истине.

Бегбедер: Может, это бегство от реальности, отказ от ответственности, поиски убежища. Не становятся ли священниками из-за того, что испытывают трудности с адаптацией к миру?

Ди Фалько: Нет, это не следствие невроза, как ты говоришь. Речь идет о призвании. Напротив, решение принимается вполне трезво, ведь человек берет на себя пожизненное обязательство – обязательство служить Богу и людям. И это накладывает огромную ответственность и на семинариста и на епископа, который посвящает его в сан. Подготовка к священническому служению продолжается по меньшей мере пять лет – достаточный срок, чтобы будущий священник мог взвесить свою веру и сделать окончательный выбор. Достаточно времени и у иерарха, которому он подчиняется.