Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

— Вай! — сказала она, протягивая Леониду бумажку. — Я могу верить, как вы просите. Расписки не надо, я все равно потеряю. А, может быть, вы хотите поехать сегодня со мною в театр?

Леонид покачал головой.

— Нет. Терпеть не могу. Лучше потом, после 13-го, — прибавил он и по-детски улыбнулся. — Да? когда я вернусь… если вернусь.

Она тоже улыбнулась и подала ему руку, которую Леонид, низко наклонившись, поцеловал.

И все. В Берлине Леонид скоро устроил дело, как хотел. В последнюю минуту только рассудил, что и половины денег м-с Кнодль ему довольно, — другую половину оставил в «объяснительном» письме — на последний случай.

И теперь, в морозную ночь, в замерзающем поезде, и сам внутрен-но замерзая, Леонид находился на пути в Петербург, — в «Ленинград». По паспорту он был Ганс Форст, но об имени уже не заботился. Главное было сделано.

С первым отходящим из Петербурга поездом, — вечером, вероятно, — он выедет в Москву.

Вздыхая и шипя, подтаскивался поезд к Петербургу. Было еще рано. «Середина февраля», — мельком подумал Леонид, прикидывая по старому стилю. «Уж свет должен быть». Он и был, но такой странный, точно не свет. Весь на темно-серой подкладке. Ночью, в поезде, казалось — мороз, но какой мороз под таким светом, под таким небом. Неба, впрочем, Леонид не видел, небо точно вовсе отсутствовало.

В том же холодном полусне, в каком провел ночь, Леонид глядел на медленно закручивающиеся назад плоскости, покрытые тонким слоем сероватого снега, то гладкие, то с торчащими на них темными возвышениями, — деревьями, строениями, — не разберешь. И все равно: может быть, полусон, а может быть, и совсем сон, — не хочется очнуться.

Леонид даже не думал, что этакое найдет на него от одной близости Петербурга. Сначала в Берлине он подосадовал, что группа едет через Петербург, а потом ничего: потеря суток — не великая; то, что сделать нужно в Москве — так кратко, а он увидит Петербург. Леонид родился в Петербурге. С трех лет жил у тетки, родной сестры отца, которого не помнил (мать умерла еще раньше). Тетка его, кажется, любила, он ее не очень, но все шло хорошо. Дом был скучный и тонный. Дружил он только с Ганей, двоюродной сестрой, на год старше его. До гимназии (а поступил он прямо в третий класс) были совсем неразлучны, с ее гувернантками он и языкам научился. После, конечно, когда она взрослой барышней сделалась, уж не то… Да и война; Ганя в госпиталь, в Царское, пошла работать. А Леонид, сразу, из гимназии, хотел, было, в юнкерское, — не успел. В восемнадцать лет он уж на юге, там, среди огня и крови… Не надо вспоминать.

Случайно, вдолге, уж на Балканах, слышал, что тетка будто умерла. О Гане ничего не слышал. Да и мало думал о ней, сказать правду. От всего прежнего отделяла его плотная полоса розового тумана.

Снилось ему, однако, часто, что он возвращается в Петербург. Но никогда не был этот сонный Петербург прежним, или даже таким, каким видел он его в последние месяцы. Совсем другим, ни на что не похожим, неясным, но противным. Неприятный был сон.

Вышли из вагона на платформу кучей. Леонид рассеянно взглянул вокруг, не узнавая вокзала, хотя это был тот же самый, с которого он сотни раз ездил на дачу. Кучку приехавших кольцом окружили какие-то люди, военные и штатские. Были между ними и женщины. Говорили что-то, спрашивали, требовали. Леонид смотрел безучастно. «Я знаю русский! У меня все есть! Пошли, пожалуйста», — протестовал немец в шубе. Только когда двинулись к выходу, все вместе, и Леонид почувствовал, что кто-то вырывает у него из рук маленький его чемоданчик, бормоча по-немецки об автокаре, о гостинице для высоких туристов, о гиде, ~ он произнес, оглядевшись, и, машинально, тоже по-немецки:

— Bitte, прошу вас, оставьте меня в покое. И вас прошу, и вас, — обратился к другим подбежавшим. — Я не поеду в автокаре. Я желаю идти один. И прошу желанию моему содействовать. За мной прошу не следовать.

От него отступили. Но едва он сделал несколько шагов, как столкнулся с другой, новой группой людей, которая остановила его, что-то крича уже по-русски. Пришлось немецкую тираду повторить по-русски. Чтобы слышно было дальше, он выговаривал слова раздельно, громко, отчетливо; нехотя вышло — как бы по-иностранному. «Немец, ну его!» — тихо сказал кто-то около него, точно оправдать хотел свою уступку, исполнение Леонидовой просьбы.

— Прошу вас остаться на месте и минуту помолчать! — возвысил голос Леонид.

Они остались. Эта просьба уж совсем звучала приказаньем. Леонида скрыла серая общая толпа, и он успел, наконец, выйти на улицу, под паучий утренний свет.

Полусон продолжался, хотя Леонид в то же время, если не сознательно, то инстинктивно весь внутренно был собран, весь настороже. Прямая улица, желтовато-снежная, была почти пуста. А кто шел по ней, — так был не похож на него, Леонида, что он тотчас почувствовал: незамеченным не останется. Бояться он мог только неожиданностей; смутное, новое ощущение страха невнятно говорило ему, что здесь именно неожиданности-то и подстерегают.

Зрительная память как будто изменяла: глазами он еще не узнавал ни улицы, ни домов; зато ноги твердо помнили путь и вели, куда надо. Леонид мельком подумал, не пойти ли прямо на Николаевский вокзал? — Николаевский ли он? Там ли еще? И увидел себя уже идущим точно по Загородному. Как он, Загородный, ни называется, путь все же верный.

Людей стало больше. Они скользили, в полусумеречном свете мимо приплюснутых домов, по желтоватой кашице, покрывавшей землю, скользили молча, и вокруг стояла странная тишина. Звуки легкие, — шелест близких шагов, тупой и мокрый стук лошадиного копыта, — углубляли ее; а вырывавшиеся из тишины, — визг полоза, далекий человеческий вскрик — удивляли. Когда проехал автомобиль, — Леонид даже вздрогнул.

Скользившие мимо люди, стали ему казаться тоже, как дома, приплюснутыми и, почему-то все на одно лицо. Главное же — совершенно чужими, более того, — чуждыми, как люди незнакомого племени. И даже, вероятно, враждебного. Леонид заметил, каким взглядом, исподлобья, окидывали его иные и даже будто в сторону шарахались. Но вот, прямо навстречу ему — плотная кучка парней, одеты — не разберешь: сборное что-то, развихляное, коричневатое, под стать шоколадной кашице на земле. Эти шли не молча, громко говорили между собой, махали руками, и шли так прямо на него, что Леонид, чтобы пропустить их, прижался к стене.

Проходя мимо, они заговорили еще громче, обернули к нему лица (опять точно все одинаковые!). Говорили по-русски, но что они говорили и о чем — Леонид не понял. Похоже, что о нем; один со смехом даже большим пальцем кивнул через плечо в его сторону, — однако Леонид слов не понял. Змейка безотчетного страха пробежала по телу. Пробежала — исчезла, едва коснувшись сознания.

Парни прошли мимо. Глаза Леонида, скользя вокруг, почти без любопытства, вдруг остановились на чем-то знакомом. Да хвосты! Черно-пятнистые ленты «очереди», извилистые и неподвижные. Неподвижнее, что ли? Тише? Не знал.

Ноги довели его до угла, за которым Леонид повернул направо. «Невский», — подумал он, оглянув широкое, коричневатое пространство. Оно шевелилось, там, здесь. Вот, посередине двигается темно-серое, густое пятно. Люди, в долгополых, до пят кафтанах… нет шинелях, плечо к плечу, бодро шагают, разбрызгивая кашицу. «Ах, солдаты!» — подумал Леонид, и уж не равнодушно, и без страха, а с внутренней дрожью отвращенья, — перестал смотреть, отвел глаза.

Очутившись на знакомой площади с тяжелым памятником и вокзалом, он и ее, внутренне как бы не признал. Было уже около полдня. Леонид почувствовал, что голоден. Вспомнил: есть специальные лавки для иностранцев, где можно достать нормальную пишу. «Хорошо бы, да где искать, чуть ли не на Морской лавка, далеко», — подумал он, не замечая, что уж искренно считал себя иностранцем. «Ну, пока — на вокзал, чего-нибудь дадут».

При нем были только его доллары. На границе их принудительно отбирают, меняют. Он это знал; приготовился и, ловким манером, шепнув вовремя тому, другому, третьему свое «прошу вас», — доллары сохранил. Тогда не удивился, но теперь почему-то стало ему казаться, что была удача, что мог и не вывернуться.

На вокзале он, без намерения, заговорил опять отчетливо, даже запинаясь иногда, как выучивший русский язык иностранец. Все, что ыло можно там получить, — скверный кофе с какими-то темноватыми сухими лепешечками — он, конечно, получил. А когда сказал, что заплатит долларами, то, по испуганно-счастливому лицу и шепоту, понял, что его принимают за важного американца и дали бы, пожалуй, то же и без заветного «прошу вас». Московский поезд отходил в восемь часов. С билетом, который Леонид захотел приобрести немедленно, вышла, было, заминка. Не тех стал просить. Но сейчас же подвернулся и нужный человек. И самый наилучший билет был у Леонида в кармане, когда он вышел опять на площадь.