Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

Очень уж было поздно, когда он, все время вздрагивая от сырости и повторяя: «Чепуха! Вздор!», дошагал до дому. В комнате тоже было холодно, печка погасла. Быстро разделся и упал в сон, как в провал, — точно умер.

Бывают неожиданности. Леонид проснулся с совершенно ясной душой. И с ясной притом памятью о вчерашнем. Попробовал, было, повторить: «Что за чепуха!», но засмеялся: нисколько не верил, что чепуха, напротив: несомненно верил, что так это все есть, как она сказала, — даже и проб делать нечего. Здравое рассуждение насчет невозможности происшедшего и бессмыслицы самой веры тоже присутствовало, но ничуть этой вере не мешало.

Хоть лег поздно, — вскочил бодрый, свежий в обычное время. Какая-то новая торопливость в нем нарастала; и веселье — и беспокойство. Быстро зажег печурку, поставил на нее кувшин воды греться. Одевался спеша. В окно смотрел опять мутный, едва разлепивший ресницы, день. Но Леониду он показался хорошим: день, как день, и мутные дни хороши. Почему им не быть?

Одеваясь, припоминал, — разве молча шли они по набережной, а после по улочкам, до той стены? Нет. Только он не слышал как-то слов, звуки одни слышал. Теперь он эти звуки старался припомнить. Сначала вспомнил голос спутницы, потом, вместе с картиной темноты вокруг, блестящих, под каждым фонарем, камней тротуара, пришли и звуки — уже понятных слов. Ну да, конечно, это она и говорила, да так он и сам знал. Просьба исполняется только при личном обращении, сказанная голосом, услышанная и понятая человеком, или людьми, к которым обращена. И просьба о действии, которое этот человек фактически и физически может совершить. Всякий раз надо подчеркнуть: прошу вас…

«Ну да, ну да, именно так я и воображал, отнюдь не иначе, иначе и невозможно…». Он задумался, глядя на кувшин с водою на печке. Вода уже кипела, — не замечал. «Конечно, попроси я достать луну с неба, или кого-нибудь, рояля не видавшего, сыграть мне шопеновский этюд, — просьба осталась бы неисполненной… Или еще, если б я сказал человеку, обожающему жену свою: прошу вас, разлюбите! Конечно, не разлюбил бы, не от него зависит… Но — ах Боже мой! если б сказать: убейте ее, — ведь убил бы?».

Брови у него болезненно сжались: «Доверие какое у нее! Знает, что такого не попрошу, никогда. Никогда!».

Отвращение к насилию у него было органическое. Но именно потому, что органическое, слишком цельное, — лежало оно в нем грубо: мыслью, рассуждением мало затронутое. И лишь вскользь вспомнились ему слова о том, что и в непременно, неизменно исполненной просьбе — тоже есть насилие. Не приказание ли такая просьба? Да, может быть… Но мысль не остановилась на этом, некогда, побежала дальше.

И вот, медленно, неуловимо медленно, как далекая туча на ясное небо, стала наплывать на него какая-то, едва ощутимая сначала тревога. Кувшин с водой выкипел, облив зашипевшую печку: едва, жиденько, у дна еще бурлило; поленья рассыпались углями, красным и черным рдеющими; а Леонид, полуодетый, все еще сидел неподвижно на стуле и неподвижно глядел на огонь. Брови сдвинул, с непривычным усилием соображая, ища первой правды — перед собой. И перед собой надо быть честным.

«Я говорил, что хочу средств, для исполнения моего желания. И выбрал сам средство. И получил, она не обманула. Это я ее обманул. Я говорил так, будто могу, первое свое желание твердым словом определить, как Мишка — вагоны. А сам тогда и для себя словами-то выговорить мог ли?».

«Ну, хорошо, — думал он дальше. — Не мог тогда, но слова есть же? Надо сузиться, в реальность себя ввести».

Если б не мелочная честность, Леонид давно бы нашел в себе слово для желания. И когда, наконец, нашел, — Россия! — то даже удивился: о чем думал? Конечно же, это одно в нем и было, это первое, заветное, и узкое — и широкое, — освобождение России. И как это он, зная, будто не знал?

— Теперь надо действовать! — громко сказал он, поднялся, провел рукой по лбу, поглядел еще бессмысленно на пустой кувшин и гаснущие угли, потом быстро умылся холодной водой и, накинув пальто, сбежал вниз: в маленьком угловом кафе он обычно пил утром кофе с круассаном.

День просветлел. Да и по движению на углу заметно было, что час уже не ранний. Леонид взглянул: десять! На службу, значит, опоздал. Ну, ничего. Смутно чувствовал он, что облегчение его временное, что сейчас, вот-вот, надвинется на него новая туча, темнее первой.

И в самом деле: первые, быстрые облачка-лапки этой тучи уж стали тут же набегать. Он не впустую сказал: «Надо действовать». Знал, что надо. Посланный дар (уверенность, что он им обладает, была прежняя) — этот дар обязывает. Сам хотел, сам выбрал. Теперь он отвечает и за него, в совести своей… — перед кем? Да перед всеми! Она недаром сказала, — нельзя терять времени. Ведь только два месяца!

Только? Пожалуй, прежде он решил бы, что и двух дней довольно, с этаким-то средством! Но сейчас было уже другое. Уж надвигалась туча… Действовать, да и сейчас же, не только дни, но драгоценных следующих двадцати минут не теряя… но что делать? Куда идти? К кому? Кого просить? О чем? — вот сейчас, сию минуту начиная, — какой первый шаг из тысяч, ведущих к цели?

Он сидит в бистро, в Париже. Его никто не знает, он никого не знает. И, главное, ничего не знает, совсем ничего! Газета валяется на соседнем столике, — вспомнил, что уж давно и газет не читал, — изредка русскую, какая попадалась. И у него нет никого, — ни друга, ни товарища, знакомого даже, которому бы он верил. А если б и были? Что они рассказать ему могут? Он давно, незаметно, ушел в свою келью под елью, спрятался, пригрелся там; давно в полглаза видится ему этот муравейник, где муравьи душат друг друга. Идти к ним за помощью? Он не шел никогда. И вот, сам превратился в беспомощного. С ужасом, с ясностью, сознавал свою беспомощность в эту странную минуту.

«Нет, так нельзя! — опомнился он. — Что за стыд? Я не мальчишка. Нужен план действий, и я его составлю. На это есть вечер, ночь… Сейчас сделаю только первое, необходимое, что, во всяком случае, будет нужно».

Первое, конечно, свобода, иметь в своем распоряжении все минуты этих двух месяцев. И, почти уже не думая о дальнейшем, он вышел из кафе и направился в ту французско-русскую контору, где служил. Как-то решилось, что будет просить отпуска, — по личным обстоятельствам, — и ровно на два месяца. «До тринадцатого марта», — быстро счел он. Почему отпуска, а не отказа от службы, — он и сам не знал; так пришло в голову, а размышлять он не решался.

В конторе взглянули на него с удивлением, а сосед его по работе, М. Дюнуа, даже с недоброжелательством. Но едва Леонид попросил его провести в кабинет заведующего (первая просьба!), тотчас предупредительно вскочил.

У заведующего все обошлось, как и ждал Леонид. Работы было много, время горячее, штат сокращенный; но Леонид уж придумал, как устроить, чтобы дело не пострадало и чтоб отпуск, который тотчас был ему дан, больших неприятностей никому не доставил. «Мою работу, в виде extra[21], я прошу вас передать М. Дюнуа, — сказал он, — вместе с моим содержанием за это время». Позвали М. Дюнуа. Он, конечно, согласился, — может быть, согласился бы и без Леонидова дара: был стеснен и работы лишней искал. Удивился, правда… но приятно удивился и о разгадке не заботился.

Леонид вышел на улицу. Первое дело сделано, он свободен. Теперь… Плана не было, но нет ли чего-нибудь, что понадобится при всяком плане? Леонид уже смутно предчувствовал, что в Париже не останется. Надо будет ехать. Значит, нужны деньги… вот оно, самое неприятное! В кармане у него 600 франков; ни для какого плана не годится. Но как знать без плана, сколько нужно денег? А он ни одной копейки больше, чем нужно, не возьмет.

«Один день можно отдать обдумыванью плана, — решил он, — ведь и она предлагала — денек-два на проверку… А проверки не требуется, да и была уж, кажется. Поброжу по Парижу, так легче думается…».

Но он опять чувствовал себя растерянным, беспомощным и еще придавленным какой-то тяжестью. «Да, я глуп, я невежда, я слабняк… Но не трус же я? И не такой же я слабняк? Э, выпутаюсь!».

На набережной, где он незаметно очутился, около тротуара толпа. В середине автомобиль, такси, шофер с виноватым лицом, полицейский агент. «Несчастье?» — спросил Леонид. Оказалось — нет, просто погрешность против правил езды. Агент что-то записывал. Леониду стало жалко шофера. Подошел к агенту, тронул за рукав: «Прошу вас, не записывайте его. Разорвите бумажку. Пусть едет, махните ему, прошу вас». К изумлению стоящих близко, да и самого шофера, агент вырвал листок из книжки, куда что-то записывал и, разодрав, бросил. Шоферу махнул рукой. Тот быстро отъехал. Но агент злобно повернулся к Леониду и схватил его за плечо. «Оставьте, прошу вас, — спокойно сказал тот. — Дайте мне уйти». Приподнял шляпу и ушел. И уж далеко был, а все вспоминал, какое злое лицо было у агента, бессильно злое, и как напрасно впутался он в это маленькое, совсем ненужное дело. Агент разорвал свою книжку; ему будет неприятность. А ведь он только долг свой исполнял.