Сожжение - Мегха Маджумдар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что я твердо поняла, что этой операции не хочу. Я решила остаться на всю жизнь половина на половину.
* * *Вот эту боль я и вспоминала сегодня на уроке актерского мастерства, и эту боль я несу в себе, когда возвращаюсь домой и вижу женщину, сидящую на корточках у моей двери. Она сидит, опустив голову, и волосы у нее седые. Услышав мои шаги, она встает, и я тут же вижу сходство: это мать Дживан.
Войдя, она садится на мой матрас, потому что больше некуда. Она сидит, скрестив ноги, глаза ее вспыхивают, маленькие ручки придают ей какой-то детский вид. А потом она задает мне вопрос, который не должна задавать ни одна мать на свете.
– Мать, – говорю я, – я знаю, что такое – потерять любимого человека. И бедняжка Дживан тоже потеряна – сейчас. Но хорошая новость в том, что она вернется.
Мать Дживан держит в руке чайный стакан и смотрит на меня, ожидая, когда же я перейду к делу. И я говорю прямо:
– Я буду свидетельствовать, – говорю я. – Ни секунды не тревожьтесь. Я пойду в суд, я им скажу правду: Дживан – добросердечное дитя, она учила бедных, таких как я! Она – душа, творящая добро для несчастных – таких как я! Я все время собиралась сказать это полиции, когда она ко мне придет, но полиция так и не пришла. А у меня, мать, не хватило храбрости самой пойти в полицейский участок.
Мать Дживан начинает плакать, и у меня по щеке тоже катится слеза. Я закрываю глаза, и рядом со мной Рагини. На этот раз она держит мою руку, чтобы облегчить мне боль. Открываю глаза. На самом деле это мать Дживан держит меня за руки и капает на ладони слезами.
– Дживан мне говорила однажды, что вы умеете благословлять младенцев и невест, – говорит она. – Сегодня вы дали бесценное благословение матери, стоящей перед вами.
Видит бог, я плачу еще сильнее.
· Дживан ·
Американди разворачивает пакет маскарадных украшений. Я слышу, как позвякивают у нее на запястье два стеклянных браслета. Разговаривая со мной, она энергично жестикулирует, чтобы видеть, как браслеты спадают и скользят. Их движение ее радует.
Я успокаиваю себя мечтами о Лавли в зале суда. Представляю, как она приходит на мой процесс и говорит этим своим смелым голосом, что в пакете, про который говорят все эти дураки, были старые книги. И я при мысли об этом улыбаюсь сухими губами. Пусть даже они мне не верят, разве сможет кто бы то ни было не поверить Лавли?
* * *Когда приходит Пурненду, я ему ничего про Лавли не говорю – боюсь сглазить. Но я счастлива и поэтому рассказываю ему про праздник Ураза-Байрам, когда улица перед нашим домом вся светилась зеленым – лампочки привязывали в деревьях. Я была в новом платье и в браслетах под цвет, которые одолжила у матери, и выглядывала в окно, потому что идти мне на самом-то деле некуда было. Богач, хозяин квартиры, который кучу денег нажил на этой программе переселения, приказал принести в жертву белого козла, и мясо этого козла варили сейчас для бирьяни. Аромат поднимался к нашему окну. И поздно вечером мы от доброты сердца жертвователя поели. Поели вместе со всей округой из пенопластовых тарелок – их мы помыли и сохранили.
А после ужина я глазела на разносчиков, предвкушая, как здесь развернется праздничная ярмарка с лотками сластей и игрушек. Несколько мальчишек купили самые дешевые игрушки – волчки – и запускали их на дороге. Другие нагло просили дать попробовать сладкую вату, а потом удирали прочь, пока разносчик не перестал давать пробовать.
* * *Это был наш последний месяц в том городке. Когда стало можно получить жилье в большом городе, мать нас перевезла, затащив узлы в поезд, где все толкались и ворчали насчет нашего барахла. А папа стоял, держась за спинки сидений, и говорил, что с ним все в порядке.
* * *Большой город оказался такой большой! Никогда ничего подобного не видела. Людские приливы захлестывали станцию и отступали, из динамиков звучали объявления и сигналы, а посреди всего этого какой-то человек продавал газеты. Мне кто-то наступил на ногу – или это был чей-то чемодан.
– Стоят тут посреди дороги! – буркнул злой голос, и я отскочила в сторону.
Одни люди толкали тележки с охлажденной рыбой, в воздухе от них оставался запах льда. Другие тащили на спине пакеты с цветной капустой.
– Чаи гором! – кричал разносчик. – Горячий чай!
Он нес башню чистых стаканов и чайник. Я хотела и чай, и выпечку какую-нибудь. В животе урчало.
Я старалась не отставать от матери и отца, и наконец шум вокзала выплеснул нас на совершенно невероятную мощеную дорогу, широкую, как река, и по ней ползли машины всех цветов. Они бибикали, гудели, водители орали, высовываясь из окон.
Мы влезли в автобус, начинавший свой маршрут. Это был микроавтобус, покрашенный в желтый и коричневый цвета, красивыми буквами у него на боку было написано: «Хаора – Джадавпур». Я медленно это прочла. Когда папа еле поднялся по крутым ступенькам, напрягая руки, кондуктор заорал:
– Это что еще такое? Зачем больного ко мне в автобус затащили? Если упадет, кто отвечать будет?
Папа молча сел, напряженно выпрямив спину. Отвернулся к окну.
Кондуктор стукнул по борту автобуса, и тот полетел прочь, виляя и подпрыгивая. Отец сидел, не издавая ни звука, хотя я знала, что ему больно. Кондуктор стоял в дверях, бросая на меня подозрительные взгляды.
Но я была увлечена, я была захвачена. Я шла по проходу, босыми ногами по неровному полу, и смотрела на людей, сидящих у окна, – ветерок охлаждал их бритые головы, шевелил свернутые в трубку газеты на коленях. Рубашки у них были чистые и отглаженные, будто их вообще в первый раз надели. Я даже сама не понимала, что таращусь, пока один мужчина меня не спросил:
– Как тебя зовут? – Он решил, что я ребенок. – Первый раз в городе?
Моя мать, обернувшись посмотреть, кто это, сказала, что да, а я ничего не сказала. От его городского произношения я оробела, и за то время, что мне нужно было, чтобы осмыслить его слова, он сказал еще кое-что:
– Я приехал сюда из Болпура. – Это был город за двести километров отсюда. – Три-четыре года назад. Вы тоже из такого типа городка? Не представляю себе, как можно вернуться в такое захолустье. Вам тут понравится.
Я не могла перестать думать, что
