Сожжение - Мегха Маджумдар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мое имя хиджры – Лавли, я выбрала его для обряда своего восемнадцатилетия, обряда, когда я стала настоящей женщиной. Матушка Арджуни привела меня в свою комнату и поставила перед высоким зеркалом. Дала мне золотую блузку и черную нижнюю юбку, чтобы я их надела, а потом обернула мне бедра красным сари. Костяшки ее старых пальцев касались меня с огромной любовью. А я гляделась в зеркало, заставляя себя придумывать какие-нибудь шутки, чтобы не плакать. Наконец-то я поняла, что это за ощущение – быть женщиной, как те, кого я каждый день видела в поезде, как те, кто держит детей за ручку, кто готовит еду с чесноком и имбирем. Все они именно это и делают перед выходом из дома: накручивают на свое тело девять ярдов [26]ткани. Когда матушка Арджуни опустилась передо мной на колени, расправляя складки, я уже не выдержала и всхлипывала от души.
Всю ту ночь я танцевала с моими сестрами. Болливудская классика из стереопроигрывателя вызывала у меня ощущение, что я – звезда и что тело мое – из шелка и золота. Все глаза, полные восхищения, смотрели на меня. У многих сестер было, как бы выразиться, восемьдесят процентов энергии и двадцать – таланта. Но у меня – не так. Я танцевала и танцевала, розовые шары и золотые ленты стали декорациями для киносъемки. И даже тусклый свет лампочек в зале был для меня светом юпитеров.
И только одно меня печалило. Мне до сих пор не по душе об этом думать, но мистер Дебнат дал задание, так что вот. Я знала, что даже сестры между собой сплетничают: «Можешь себе представить, Лавли даже чик-чик не сделали! А матушка Арджуни ей все равно устроила обряд! Вот повезло!»
* * *Давным-давно, еще до обряда, моей ближайшей подругой среди сестер-хиджр была Рагини. Когда ей исполнилось восемнадцать, она пошла с матушкой Арджуни в кабинет дантиста – на операцию. И меня попросила с ней пойти, я, конечно, сказала, да, пойдем, и после операции будем есть мороженое!
На двери у дантиста была табличка «Закрыто», но, когда матушка Арджуни постучалась, нам открыл человек, который разговаривал по своей «Нокии». Внутри помещение разделял занавес, наполовину не доходящий до пола. За занавесом лежали штабеля образцов лекарств и календари, тоже никому не нужные. На верхнем календаре был иностранный младенец с такими ямочками, что я чуть ему не улыбнулась, но в комнате стоял запах, как от мокрого полотенца, и мне расхотелось улыбаться. На потолке были пятна плесени, а узкую кровать покрывала холстина, похожая на плащ. Матушка Арджуни сказала, чтобы Рагини сняла штаны и легла на кровать.
Матушка Арджуни велела мне стоять у Рагини в головах и держать ее за руки. Рагини была очень храброй, в моих глазах – просто героиней. Когда доктор вошел в комнату, у него на лице уже была маска, и я не знаю, был ли это тот же человек, что с телефоном, или другой. Матушка Арджуни велела Рагини начинать распев, и Рагини стала снова и снова повторять имя богини. Распев ее имени должен был благословить церемонию, а заодно и снять боль.
Тут мне стало страшновато. Я крепче стиснула руки Рагини и зашептала: «Завтра все Ромео будут у твоих ног». Рагини улыбалась, десны у нее были темными.
Дантист что-то бубнил себе под нос, дескать, сегодня у него анестетика нет. Не знаю почему, но было у меня чувство, что он врет. Оно мне подсказывало, что он всегда неохотно дает анестетик, даже когда его с запасом. Но ведь без анестетика Рагини предстоит дикая, невозможная боль. И я спросила доктора:
– Ну почему же не дать ей немножко анестезии, сэр, или какое-нибудь отключающее лекарство?
Тут он мне сказал с сильным раздражением:
– Вы будете оперировать или я?
На это мне нечего было ответить.
Рагини вмешалась:
– Ничего страшного, подумаешь, немножко больно! Я после операции приму обезболивающее.
Она смотрела на меня, будто хотела сказать: «Не серди доктора». Очень уж ей желанна была эта операция. И я закрыла рот.
И глаза тоже держала закрытыми. Мне хватило вида лезвия, не говоря уж о крови. С закрытыми глазами я все слышала: матушка Арджуни прерывисто дышит, зажурчала какая-то жидкость, что-то металлическое упало на стол. И, когда я открыла глаза, у Рагини между ног было много ярко-красной крови, и я подумала, она теперь полностью женщина. И даже месячные к ней пришли.
Потом я подумала, что Рагини мертва.
Но Рагини не была мертвой. Она была призраком. Она не кричала, не плакала. Голова у нее покачивалась с боку на бок, будто череп болтался на шее, и ее трясло, как в сорокаградусной лихорадке. Ее руки были в моих, как две ледышки. Я их выпустила, плача:
– Матушка Арджуни, смотрите, что с Рагини! Она себя странно ведет!
Матушка Арджуни следила за врачом, как орел.
Наконец с помощью большого количества тряпок и одного нелюбопытного водителя такси мы вычистили рану и отвезли Рагини домой. Три-четыре дня после этого у нее была высокая температура, и мы ее укрывали одеялами, чтобы она пропотела. Наконец однажды Рагини смогла сесть и выпить сахарной воды, которую я ей принесла. Она сделала глоток и улыбнулась. Я возблагодарила богиню в тот день, поверила в чудеса. Когда Рагини начала по вечерам сидеть с нами у телевизора, и руки ее танцевали под мелодии любимых песен, я улыбалась ей, улыбалась. Держала ее руку и не хотела отпускать.
А потом однажды утром она не проснулась.
– Рагини! – звали мы ее. – Рагини, проснись!
Я ей плеснула в лицо водой. Пощипала ей ноги. Кто-то ей поднес под самый нос старый ботинок, надеясь, что запах кожи подействует.
Но матушка Арджуни видела, и я видела, что Рагини ушла от нас очень далеко. Глаза ее были неподвижны, губы потрескались, кожа обескровлена. Рагини была мертва.
Отчего она умерла? Никто не знал: все мы, и даже матушка Арджуни, к настоящим докторам идти боялись. Но я знала, я точно знала, на сто процентов,
