Тропами северного оленя - Мариуш Вильк

Утром нас разбудили крики водоплавающих птиц. Погода стояла чудесная. Роса на траве переливалась всеми цветами радуги.

Наташа заварила чай с брусникой и медом, я кое-что записал (и теперь переношу эти заметки на экран лаптопа). Вдруг послышались человеческие голоса. Они доносились с соседнего мыса, метрах в ста пятидесяти-двухстах от нас. Отчетливо, словно разговаривали совсем рядом. Я крикнул в ту сторону, хотел спросить, как идти дальше. Молчание. Крикнул еще раз — тишина. Через какое-то время мы снова услышали голоса. Женский и мужской. На этот раз покричала Наташа. И снова внезапная тишина. Мы тоже замолчали — может, браконьеры?

Уже пару лет район Сейдъявра является природным заповедником, здесь нельзя ни охотиться, ни ловить рыбу. Что вовсе не мешает местным жителям ставить сети. Тем более, что начальник Вдовин сидит в Ревде, а его подчиненные сами не прочь отведать свежего сига. В тундре лучше не проявлять назойливости, тем более, что человек ведь не затем уходит от других, чтобы в уединении его кто-нибудь донимал… В тундре иной этикет, чем в городе.

В общем, обход Сейдъявра занял у нас три дня, хотя само озеро длиной всего восемь километров, а в ширину — два (в самом широком месте). Мы шли так долго потому, что дорогу нам то и дело перегораживали ручьи, которые приходилось преодолевать вброд — сперва подыскивая удобное место для перехода, потом студя поясницу в ледяном потоке, затем, на другом берегу, согревая ее у костра. Моя поясница до сих пор помнит ручьи Мурнуай, Уэлькуай и Мочесуай, Сейдуай, Чивруай и Сейдъяврйок (этот был выше пупка), и, наконец, Куклухтнюнуай. Эти названия и выговорить-то непросто, а уж запомнить… Разве что поясницей!

Спустя три дня скитаний вокруг Сейдъявра, мы встретились снова. На этот раз издалека… Наташа первой заметила дым костра на другом берегу залива и две фигуры перед палаткой. Потом, подойдя к этому месту, мы никого не обнаружили. И следов огня не нашли.

В тот вечер, набирая воды для чая, я увидел в озере Духов светлое облако, которого не было на небе. Ли Бо мог мне позавидовать:

Возношу то, за чем пришел —свет Облака в себе.

ПУТЬ ЛИ БО

И одиноко пью вино,

И друга нет со мной.

Но в собутыльники луну

Позвал я в добрый час <…>

И снова в жизни одному

Мне предстоит брести

До встречи — той, что между звезд,

У Млечного Пути.

Он говорил о себе «ке» — гость, пришелец. В одном из стихотворений поэт писал: «Я вольная ладья, не знающая пристани». Ли Бо утверждал, что является потомком легендарного Лао-Дзы и примерял к себе фрагмент из «Дао Дэ Цзин» о «страннике, навеки утратившем возможность вернуться назад».[109] Собственную поэзию Ли Бо определял как «любовь к дороге, без отдыха для вдохновенного сердца». Он принадлежал к великолепной плеяде поэтов эпохи династии Тан.

Ли Бо появился на свет в 701 году недалеко от того места, где теперь расположен город Токмак (север нынешней Киргизии). Детство и молодость провел в Сычуани. Провинция славилась древними шаманскими традициями, сформировавшими даосизм. У даосских монахов Ли Бо учился каллиграфии и борьбе (школа «внутренней алхимии»), игре на лютне, медитации, географии, истории и искусству владения мечом:

В тиши я познал письмо и меч.

На протяжении всей жизни Ли Бо встречал на своем пути мастеров Дао и чань-буддизма. Порой и жил среди них некоторое время. Словно набирался сил перед тем, как отправиться дальше… Маршрут определялся иероглифом «вен».

Иероглиф «вен» может означать как литературное произведение и способ мышления, так и образ мира, расположение звезд, ритм гор и рек. «Вен» показывает, что узоры жизни, поэзии и Космоса родственны. Восходят к одному праисточнику.

Вот, например, отблеск луны, подобный осеннему инею, в «Ночных мечтаниях». Подымая глаза вверх, поэт видит луну, опуская вниз, — заглядывает в свое прошлое.[110] Отражение луны в воде отсылает нас к космическому пространству, осенний иней (время года, седина) — символизирует быстротечность человеческой жизни. Таким образом, одно пятно света рождает два разных узора.

С луной Ли Бо связывали особые отношения. Луна была не только героиней многих его стихов (в стихотворении «Под луной одиноко пью» поэт приглашает ее выпить вместе с ним и тенью…), но также вошла в легенды как причина его смерти. В 761 году Ли Бо утонул пьяным — якобы пожелав обнять отражение луны в реке. Хотя Григорий Чхартишвили[111] утверждает, что это был отнюдь не несчастный случай, а чрезвычайно изысканная форма самоубийства.

Пьянство Ли Бо также стало легендой. Выпивка была для него ритуалом, например, в праздник двух девяток (в девятый день девятого месяца по лунному календарю) поэт уходил в горы, чтобы на какой-нибудь вершине предаться одиноким возлияниям. Он пил рисовую водку, настоянную на лепестках золотых хризантем. Так Ли Бо очищал разум от лишних мыслей, а порой и успокаивал сердце.

Вековую скорбь долой —избываем свои беды!Выпиваем чередойсто кувшинчиков вина.Глубока, прозрачна ночь,и чиста река беседы.Ослепительна луна…мы не спим или она?С хмелю в горы забредеми возляжем, где попало,Изголовье — мир земной,небо — чем не одеяло![112]

Алкоголь для Ли Бо не был пороком, напротив — он высвобождал в нем творческую энергию и полет фантазии. Временами однако возлияния доводили поэта до беды. Однажды за излишнюю откровенность Ли Бо оказался в тюрьме.

Ли Бо занимался шань шуй-ши, то есть «поэзией гор и вод» (не поэзией о горах и водах!): пейзаж в ней становится соавтором, поэт же выполняет функцию медиума, через которого говорит природа. Это род лирического созерцания пейзажа — приближающийся к молитве. Следует заметить, что иероглиф «ши» состоит из двух графем: «слово» и «храм». Поэзия гор и вод оказывалась таким образом храмом слова, в котором поэт чтил вечную Великую Природу.

Жанр шань шуй-ши породила даосская и чань-буддистская практика медитации, заключающаяся в растворении границы между «я» и «не-я». Иначе говоря, в уединении, которое вмещает в себя вселенную. Ли Бо называл уединение в горах наполнением пустоты и, отсылая к Чжуан-Цзы, утверждал, что прежде всего нужно открыться самому, чтобы дыхание Великой Природы могло играть на тебе, словно на флейте, — как играет в расщелинах скал или в дуплах деревьев.

Это вовсе не означает, что Ли Бо был вечным отшельником. Периоды одиночества сменялись у него шумными пирушками — в Чандонге, где вместе с группой поэтов он создал цех «Шестеро отшельников из Бамбуковой рощи», при дворе императора Сюаньцзуна в Чанъане, где Ли Бо участвовал в заседаниях совета «Восьми бессмертных за чаркой», в состав которого входили придворные. В Ли Бо не было ни грана мрачного аскетизма. Он был типичным даосистом — человеком, повинующимся своей природе.

Лишь в поэзии он требовал от себя подлинной дисциплины и сдержанности. Это школа одного из мастеров внутренней алхимии, который каждую свободную от занятий минуту использовал для обтачивания огромного железного столба. На вопрос поэта, какова его цель, тот ответил, что хочет выточить иглу.

ПИРАС (I)

В лагере пастухов

Мы, лапландцы, подобны оленям: весной тоскуем по горам, зимой устремляемся в лес.

На одном из саамских наречий слово «пирас» означает «семья» или «род». Семья ассоциируется с домом. Для северных кочевников родным домом была их кочевая тропа, обычно принадлежавшая семейной общине. Возникает вопрос — можно ли назвать сегодняшних кольских саамов кочевниками? Выяснить это я попытался в недавно образованной общине «Пирас». Это один из новейших гибридов постсоветской северной экономики — то ли частная ферма, финансируемая на западные гранты, то ли ООО. Но прежде всего следует уточнить понятие «кочевничество». В случае с саамами это вопрос непростой.

Специфический — полуоседлый, полукочевой — ритм жизни кольских аборигенов не раз заставлял исследователей возвращаться к проблеме саамского кочевничества. Идеи высказывались диаметрально противоположные, в зависимости от трактовки самого понятия, а точнее — от учитываемых при этом факторов: климата, почвы, ментальности, типов жилища и так далее. Итог дискуссии подвел в свое время Владимир Чарнолуский в монографии с длинным названием «Материалы по быту лопарей. Опыт определения кочевого состояния лопарей восточной части Кольского полуострова» (сегодня это библиографическая редкость). Советский этнограф собирал эти материалы до начала коллективизации (книга вышла в 1930 году), а потому имел возможность наблюдать более или менее естественный быт саамов, не искаженный большевистскими экспериментами. С другой стороны, однако, следует помнить о влиянии коми-ижемцев, которые прибыли на Кольский полуостров примерно за полстолетия до Владимира Владимировича и уже успели нарушить традиционный образ жизни местных жителей.