Князь ветра - Леонид Юзефович

— Вы считаете, что он покончил с собой?

— Несомненно.

— А причина?

— Знаете, когда он начал сочинять свои повести о Путилове, я сразу подумал, что это добром не кончится. Он был не из тех, кто способен существовать в двух лицах. Дошло до того, что в своих реалистических рассказах покойный выводил самого себя в образе продажного щелкопера с благостным псевдонимом, а в книжках о Путилове являлся как унылый, нищий и завистливый литератор, мнящий себя жрецом идеи и любимцем муз. Этот их поединок роковой закончился, как у Пересвета с Челубеем: Каменский уже не мог написать ничего стоящего в объективном жанре, но и фантазия Н. Доброго тоже, увы, иссякла. Думаю, Николай Евгеньевич потому и застрелился, что осознал собственное бесплодие.

— Вы преувеличиваете. Его новая книжка о Путилове только что вышла из печати и еще не поступила в продажу.

— Да, — согласился Тургенев, — он упоминал о ней. В названии, кажется, есть слово «дьявол», если я не путаю.

— Правильно. Есть.

— Так вот, в минуту откровенности Николай Евгеньевич признался мне, что сюжет этой книжечки был ему кем-то подсказан.

— Кем? — встрепенулся Иван Дмитриевич.

— Не знаю. Имя он не называл, да я и не спрашивал.

Солодовникова

Два раза в месяц мадам Орлова, супруга нашего дипломатического агента в Урге (по старой памяти все называли его консулом), собирала у себя представителей местной интеллигенции. В мае 1913 года я получил приглашение посетить один из таких вечеров, проходивших в непринужденной домашней обстановке.

Когда я вошел в гостиную, завсегдатаи уже собрались. В противоположных углах комнаты, подчеркнуто не глядя друг на друга, сидели братья Санаевы, буряты, на русские деньги составляющие для монголов какую-то экспериментальную грамматику на кириллице. В Урге они заодно успели сочинить несколько одноактных комедий из кочевой жизни, хотя сами выросли в тайге, детьми плясали с шаманом у костра, потом жили в Иркутске и до приезда в Монголию не знали, с какой стороны садятся на лошадь. С недавних пор эти комедии, пронизанные антикитайскими и замаскированными антиламскими мотивами, в принудительном порядке разыгрывались цэриками нашей бригады. Зрителями были их товарищи по оружию. Суть конфликта те и другие понимали плохо, публика оживлялась, лишь когда актеры на сцене что-нибудь ели. Во внеслужебное время Санаевы одевались по-европейски, по воскресеньям демонстративно ходили в баню и украдкой — в консульскую церковь. С монголами они разговаривали терпеливо и печально, как чернокожие бакалавры, которые после Оксфорда вернулись в африканские джунгли, чтобы отучить сородичей от каннибализма, но уже сознают несбыточность этих прекраснодушных юношеских порывов.

Кроме них, монгольскую интеллигенцию представляли еще два бурята. Первый, фельдшер, к концу вечера прочел нам свои патриотические верлибры, почти сплошь состоящие из топонимов и гидронимов. Второй совмещал службу на таможне с занятиями генеалогией. Он стремился доказать, что все знаменитые монголы были бурятского происхождения или хотя бы имели толику бурятской крови. К ним примыкал издатель бюллетеня «Русский колонист» Зудин, еврей по отцу и монгол по матери, панмонголист, фольклорист и тайный агент штаба Восточно-Сибирского военного округа.

Из собственно монголов присутствовали министерские чиновники, мой друг Баабар и князь Вандан-бэйле, воспитанник нашего Пажеского корпуса, в прошлом дипломат, секретарь китайского посольства в Петербурге. Этот интеллигентный человек лет пятидесяти свободно говорил по-русски, владел еще полудюжиной языков, включая французский и маньчжурский, однако его родной халхаский диалект был, по словам Баабара, не совсем чист. Это не мешало ему считаться одним из патриархов национальной идеи.

Единственный, кто позволил себе опоздать, он явился уже после меня и приветствовал хозяйку дома по всем правилам степного этикета: «Сайн-байна! Хорошо ли кочуете? Проводите ли весну в изобилии?» -«Хорошо кочуем, проводим весну в изобилии», — тоже по-монгольски отвечала мадам Орлова. При этом она поглядывала на меня, чтобы я оценил ее успехи.

Обмен любезностями закончился, все стали садиться за стол. Подали чай с бутербродами. Попутно завязался светский разговор о том, хороша ли нынче летом будет трава в степи. Сославшись на вчерашний дождь, хозяйка выразила надежду, что да, будет очень хороша. Гости по очереди начали с ней соглашаться, тем временем Вандан-бэйле спросил, нравятся ли мне стихи моего соотечественника, поэта Минского. Я ответил, что не читал его стихов. Тогда князь продекламировал одно четверостишие. В последней строке он голосом выделил слова про «дождь, мощный, как судьба», заметив, что в этой метафоре ощутимо влияние буддизма. Я согласился и с ним, и с Орловой, хотя май выдался необыкновенно жаркий и вчерашний дождь, на который она уповала, никак не подходил под определение Минского.

Затем была оглашена программа сегодняшнего вечера. Пунктом первым в ней стоял Баабар. Ему предстояло прочесть нам отрывки из своего политико-философского трактата о предполагаемом социальном устройстве Шамбалы, чей опыт может быть полезен при реформировании монгольской государственности, В то время я еще не знал, что собой представляет боготворимый им Анри Брюссон, и после случая с отрезанными ушами относился к Баабару хотя и с опаской, но с уважением. Несмотря на молодость, он казался мне хранителем завета, человеком, раздувающим скрытую под золой искру священного огня.

«Когда Ригден-Джапо, — начал Баабар. предварительно пояснив, что в основу его работы легли древние народные предания, лишь недавно инкорпорированные буддизмом, — вступает в подземный чертог, где в саркофаге из черного небесного камня покоится тело его предшественника, на стенах вспыхивают огненные знаки, из саркофага вырываются языки пламени и в их сиянии владыка мира читает мысли тех, от кого зависит будущее человечества, — царей, президентов, финансистов, журналистов, ученых. Старший из посвященных становится перед Ригден-Джапо. Этот посвященный всегда носит маску и никому не показывает своего лица. Его голова— голый череп с живыми глазами и говорящим языком. Он мысленно связан с посвященными низших степеней в их бесчисленных подземных резиденциях вдали от Тибета…»

«Чушь! Взгляните лучше, что мне подсунули китайцы на базаре», — шепнул сидевший рядом со мной Зудин. Он вынул из портфеля и под столом показал мне жареную курицу с выломанным крылом. На от-ломе видно было, что она собрана из обглоданных костей, — но в полном соответствии с куриной анатомией. Кости были скреплены проволочками, обмазаны глиной и обтянуты промасленной бумагой. Эта курица вызвала у меня не возмущение, а восхищение искусством безымянного китайского гения. Я невольно подумал о Барс-хото. По слухам, пушек там не было, но кто мог дать гарантию, что такой же виртуоз не сумеет нейтрализовать нашу жалкую артиллерию какими-нибудь доведенными до чудовищного совершенства баллистами и катапультами?

Баабар между тем читал о Шамбале. В его достаточно вольной, видимо, трактовке «народных преданий» это была просвещенная конституционная монархия с двухпалатным парламентом. Верхняя палата постоянно заседала под Гималаями, во дворце Ригден-Джапо с окнами из ляпис-лазури, а члены нижней, находясь в своих штаб-квартирах под разными стратегически важными точками земной поверхности и общаясь по радио или с помощью телепатии, вырабатывали единый план действий, призванных ввести ход мировой истории в нужное русло. Я слушал и одновременно слышал, как за окнами, на краю большого оврага между консульством и русским кладбищем, воют черные монгольские псы-трупоеды. Вожак солировал, хор вел свою партию. Застольная песня сменилась многоголосием реквиема.

По ночам этот несмолкаемый вой представлялся мне в образе гигантской воронки, втягивающей в себя отбросы, экскременты людей и животных, тела покойников, которых монголы порой ленятся вывезти в степь дальше ограды собственного загона для овец. Орды.бродячих собак наполняли Ургу, полчища четвероногих мусорщиков, золотарей, могильщиков. Иногда они нападали на живых. Одинокому прохожему небезопасно было повстречаться с ними в темноте. Как утверждали наши цэрики, по сравнению с прошлыми годами они необычайно размножились, а это свидетельствовало, что скоро будет много мертвецов и голодать им не придется. Их плодовитость всегда была знаком близящихся войн и катастроф. Эти твари напоминали мне, что «счастливое государство», основанное «мудрыми мужами», по-прежнему не имеет ни сортиров, ни кладбищ, что я живу в стране, где трупная вонь, кал и гной, распад и гниение— любимая тема поэтов, вдохновляемых сознанием бренности собственной плоти.

Вместе с тем в самом воздухе столицы разлита была такая страсть, такая необъяснимая надежда, такой яростный и, может быть, гибельный порыв к новой жизни, для чего я не находил вокруг никаких реальных оснований, что начинало казаться, будто источник всего происходящего лежит за пределами видимого мира и кое-что из того, о чем сейчас читал Баабар, в той или иной форме действительно существует, просто у меня не хватает смелости в это поверить.