Главный детский доктор. Г. Н. Сперанскому посвящается… - Алексей Овчинников

Другим моим приятелем был Костя Страментов, который жил в нашем подъезде над нами. Его отец, Константин Евгеньевич, был профессором Московского инженерно-строительного института (МИСИ), а мать Ирина была очень красивой женщиной, но с какой-то холодной, европейской красотой. Ещё у Кости была младшая сестра Машенька, на которую в детстве мы внимания не обращали, но которая выросла в восхитительную девушку. Костя в детстве увлекался всяческим оружием, и у него было несколько трофейных офицерских кортиков и пистолетов. Он привез их из Киева, где в последние годы войны работал его отец. С Костей связана неприятная история, случившаяся во время его пребывания у нас на даче в Деденеве. Мне было в то время лет тринадцать или четырнадцать. Костя был на год старше. Я увлекался охотой, и у меня был дробовик 32-го калибра, переделанный из воинской «берданки» с затвором, как у трехлинейной винтовки. Костя, конечно, не выпускал это ружьё из рук. Однажды мы сидели с ним друг напротив друга в маленькой комнате дачи, в которой мы с ним жили. Костя держал ружье на коленях и крутил затвор. Случайно он нажал на курок, и ружьё, оказавшееся заряженным, выстрелило. Заряд крупной дроби пролетел мимо моего живота и сделал глубокую дыру в бревенчатой стене дома в полуметре от меня. Дед выскочил из соседней комнаты, где он пил чай, мертвенно бледный, с трясущимися руками и, увидав, что мы оба живы, начал страшно кричать на Костю: «Вон из моего дома! Что бы ноги твоей здесь не было!» и т. д., и т. п. Пришлось Косте срочно уезжать в Москву.

Естественно, что все наши соседи, у которых были дети, приводили их к деду при каждом их кашле и простуде, не говоря уже о более серьёзных заболеваниях. И дед никому из них не отказывал в помощи и медицинских советах.

Наш дом был расположен в нескольких кварталах от Курского вокзала и примерно на таком же расстоянии от улицы Покровки, позже ставшей улицей Чернышевского. Дом занимал целый квартал между двумя Казёнными переулками, Большим, переименованным в честь Аркадия Гайдара, который жил здесь в одном из домов, и Малым, которому дали имя Мечникова, наверное, в связи с расположенным здесь Институтом вакцин и сывороток его имени. Это был огромный восьмиэтажный дом, в плане напоминавший растянутую и перевернутую букву П. Его фасады в моё время были буро-желтого цвета, и в нём со стороны улицы за высокими стеклянными витринами размещались промтоварный магазин и сберкасса. Внутри буквы П был довольно большой двор, в который выходили двери всех тринадцати подъездов. Уличные (парадные) двери подъездов повсеместно были заперты, как это обычно делалось в советское время, не знаю почему. В центре двора, занимая большую его часть, был расположен сквер. На сквер вели четыре лестницы с цементными вазами по углам, потому что он находился на возвышении. Во время строительства дома землю, вынутую при рытье котлована, не вывезли, а уложили плоским прямоугольником в середине двора. С этого искусственного холма младшие дети зимой катались на санках и на подручных средствах по ледяным дорожкам, накатанным в нескольких местах. Самые отчаянные из тех, кто постарше, скатывались по ним стоя на ногах, а более осторожные – сидя на портфелях или сумках. В нижней части двора, расположенной ближе к въездным воротам и к нашему подъезду, была земляная площадка, на которой летом играли в футбол и волейбол, а зимой устанавливали хоккейную коробку. Теперь там тоже сквер, а по его краю выросли толстенные деревья, которые были посажены уже без нас. Вдоль внутренних стен дома были асфальтированные проезды, где парковались немногочисленные личные автомашины. Несмотря на достаточно высокий социальный статус большинства жильцов нашего дома, на моей памяти собственный транспорт был лишь у нескольких семейств, к которым принадлежали и Сперанские, хотя служебные машины приезжали за многими. На задней части двора, вдоль забора, отделявшего наш двор от соседнего, школьного, стояло несколько железных гаражей, среди которых нашего, увы, не было. Дед получил чуть ли не последнюю оставшуюся квартиру в этом доме в 1939 году, когда дом уже был заселён, и места под гараж нам не досталось. «Чкаловский» дом, хотя и относился к привилегированным, был, конечно, значительно ниже уровнем, чем печально известный «дом на набережной». Но и количество арестованных в нём было значительно меньше. Впрочем, мы не жили здесь в пик репрессий тридцатых годов, а после войны я не помню ни одного шепота о внезапно исчезнувшем обитателе дома. Военизированной охраны ни во дворе, ни в подъездах не было, въезд во двор был свободным, но в каждом подъезде дежурила лифтёрша, в обязанность которой было вызывать лифт с верхних этажей вниз и выпытывать у незнакомцев, куда они направляются. Вообще и подъезды дома, и двор были весьма цивилизованными и, несмотря на близость Курского вокзала, бомжи и иноверцы здесь не появлялись. Единственными нарушителями спокойствия в первые послевоенные годы были точильщики и утильщики. Раз или два в неделю во дворе раздавался громкий гнусавый голос, возвещавший: «Паять, починять, ножи, ножницы точить!» или «Старьё берём-м-м, старьё берём-м-м!». Но всё это было вполне мирно и благопристойно. А потом и они исчезли.

В нашей квартире № 27 на втором этаже девятого подъезда было пять небольших комнат. Спальня деда и бабушки была ближней к кухне и туалету и единственной комнатой, окно которой выходило во двор. В ней стояли две железные кровати с проволочными сетками и тумбочками и небольшой комод с выдвигающимися ящиками, называемый «монашкой». Три верхних ящика принадлежали бабушке, в двух нижних хранились рубашки и бельё деда. Кровать деда была «исторической» и раньше принадлежала его отцу.

Следующей дверью по левой стороне коридора была стеклянная дверь в кабинет деда – квадратную комнату, вся левая от входа стена которой была заставлена книжными полками. Часть из них были самодельными. Полки были сплошь заставлены медицинскими книгами (беллетристикой дед интересовался мало и у себя не хранил). Большую часть дедовской библиотеки, в которой было немало старинных и редких книг с его автографами, я после его смерти отвез в Институт педиатрии. У окна поперек комнаты стоял старинный письменный стол – бюро, за которым дед по вечерам занимался, писал статьи и письма. В правом нижнем ящике стола обычно лежала бутылка армянского коньяка, которую дед изредка приносил в столовую и из которой перед едой мог выпить рюмочку. Вообще к алкоголю дед был совершенно равнодушен и немного выпивал вместе со всеми лишь по праздникам или очень устав на работе. Вся обстановка «чкаловской» квартиры, в том числе и это бюро, переехала в 1964 году в малогабаритную трехкомнатную квартиру в дом на улице Дмитрия Ульянова, где мы с женой живем и по сей день. За этим дедовским бюро я пишу сейчас эти строки. За спинкой бюро, вдоль правой стены кабинета стоял диван, столь же древний, как и бюро, доставшийся деду, кажется, от его старшего брата Михаила. Перед бюро стояло глубокое квадратное мягкое кресло, в котором дед, приезжая из института домой обедать, проводил полчаса в обязательном послеобеденном сне, после чего вновь уезжал до вечера. Чтобы было удобнее вытянуть ноги, дед сделал к креслу подставку, которую убирал за диван. Засыпал он мгновенно, а просыпался, как по будильнику, ровно через 30 минут. Эти минуты были единственным временем, когда мне не разрешалось шуметь и разговаривать по телефону. Справа от двери стоял белый пеленишник – специальный столик для пеленания младенцев, привезенный ещё до войны из Института охраны материнства и детства. На нем дед осматривал грудных детей, когда в первые послевоенные годы вел прием больных на дому. Для более старших пациентов предназначался стул-вертушка, принадлежавший ранее чуть ли не самому Нилу Федоровичу Филатову. Он жив и поныне…

В коридоре, напротив двери в дедовский кабинет, стоял невысокий шкафчик, на котором помещался телефонный аппарат черного цвета, номер которого К7–56–58 навсегда отпечатался в моей памяти. Звонили чаще всего деду, и разговаривал он стоя, облокотившись на шкафчик. Однажды, будучи отроком лет семи, я сильно оконфузил бабушку и деда, сняв трубку и в ответ на просьбу позвать Георгия Несторовича, ответил, что он не может в данный момент подойти к телефону, так как сидит в уборной. Бабушка, услышав эти слова, в ужасе закричала: «Алёша, что ты говоришь, разве так можно!», на что я, будучи искренним ребенком, не отнимая телефонной трубки ото рта, громко ответил ей: «Бабушка, да ведь он правда в уборной!».

В коридоре напротив входной двери стоял старинный платяной шкаф, отделанный под красное дерево. В нем хранилась верхняя одежда всех членов семьи Сперанских, а когда на мои дни рождения приходили гости и затевалась игра в прятки, лучше этого шкафа в квартире не было убежища. В противоположном от кухни конце коридора были две двери – в столовую и в две комнаты моих родителей – проходную, где я спал с мамой, и угловую, отцовскую, где, заболев туберкулезом, отец по требованию деда спал один. Когда я немного подрос, стал ночевать на диване в кабинете деда, иногда срочно покидая его, когда рано утром к деду приходили посетители. Столовая была общей, самой маленькой комнатой, где стоял раздвижной овальный стол с простыми коричневыми стульями и старинные напольные часы английской работы, чуть ли не восемнадцатого века. Говорят, что эти часы принадлежали когда-то соратнику Императора Александра I Михаилу Сперанскому, но как они попали к предкам моего деда, он объяснить нам не смог. После смерти деда часы остановились и в неработающем состоянии находились у моей матери, а когда и её не стало, были отданы моему двоюродному брату Николаю, сыну Сергея Георгиевича Сперанского. Насколько мне известно, починить их так и не удалось. На окне столовой, выходившей в Малый Казённый переулок, стояли горшки с различными кактусами, которые деду очень нравились. Один из них был высотой в целое окно и за всю мою жизнь цвёл только один раз.