Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

«Анне Карениной». Для Левина значимым оказывается именно установка Кити по отношению к нему и ко всей ситуации, а вовсе не слова молитв. И в дальнейших случаях Левин сам удивляется, что молитвы и клятвы имеют для него смысл не сами по себе, не вне зависимости от его установки, а именно в связи с тем, каково его к ним отношение. Например, «во время родов жены с ним случилось необыкновенное для него событие. Он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил. Но прошла эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему настроению никакого места в своей жизни» (19: 369). Точно так же в соборе, клянясь в верности делу губернатора, он искренне тронут происходящим[111]. Левин то и дело произносит нужные слова и исполняет обрядовые действия, но лишь в отдельных случаях чувствует, что все это проникнуто смыслом: внешнее проявление неизменно, но его установка по отношению к словам, к присутствующим при их произнесении людям, к собственным действиям и их результатам оказывается совершенно иной[112]. В заключительных строках романа Левин, терапевтически успокоив свой скептицизм в отношении смысла жизни осознанием того, что сомнения, как и сам вопрос, бессмысленны[113], делает вывод, что именно его ощущения, а не разум снимают все сомнения. Внешне его поведение будет казаться неизменным, однако на самом деле изменилось все, потому что теперь, благодаря его отношению, все прониклось этическим смыслом:

…так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, – но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее! (19: 400).

Витгенштейн в заключительной части «Трактата» приходит к аналогичному выводу:

6.41. Смысл мира должен находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит; в нем нет ценности – а если бы она и была, то не имела бы ценности.

Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находиться вне всего происходящего и так-бытия. Ибо все происходящее и так-бытие случайны. То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, иначе оно вновь стало бы случайным.

Оно должно находиться вне мира [Витгенштейн 1994,1: 70].

6.43. Если добрая или злая воля изменяет мир, то ей по силам изменить лишь границы мира, а не факты, – не то, что может быть выражено посредством языка.

Короче, мир благодаря этому тогда вообще должен стать другим. Он должен как бы уменьшиться или увеличиться как целое [Там же: 71].

Ценности, как и кантовская «добрая воля», не являются фактами мира, иначе они были бы случайными, произвольными, как и все эмпирические факты; и Левин тоже настаивает на том, что добро, наделяющее мир смыслом, существует независимо от того, что может случайно произойти с ним в мире. По словам Р. Фогелина,

Витгенштейн в целом придерживается того же подхода [что и Кант] к проблемам логики и проблемам ценности. Ни то ни другое не затрагивает того, что просто случайно, – напротив, они относятся к тем необходимым структурам, внутри которых возникает случайность. В кантовском смысле и логика (6.13), и этика (6.421) трансцендентальны [Fogelin 1987: 97][114].

Толстой возвращается к этой мысли в «Что такое искусство?», когда обращается к задаче различения хорошего и плохого искусства:

Оценка достоинства искусства, то есть чувств, которые оно передает, зависит от понимания людьми смысла жизни, от того, в чем они видят благо и в чем зло жизни. Определяется же благо и зло жизни тем, что называют религиями (30: 68).

Подспорьем Толстому служит руссоистская теория эпохи Просвещения, согласно которой человечество прогрессирует, развивая лучшие – то есть наиболее полезные для всех людей[115] – чувства и переживания, составляющие «религиозное сознание» эпохи, потенциал, присутствующий во всех людях этой эпохи, но яснее всего понимаемый конкретными «передовыми» личностями, которые демонстрируют или выражают этот передовой «смысл жизни» (30: 68), это религиозное сознание как понимание добра и зла. И как мы уже видели в случае обращения Левина, в «Что такое искусство?» Толстой утверждает, что добро не определяется разумом или мыслью, но является трансцендентальным:

Добро есть вечная, высшая цель нашей жизни. Как бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, как стремление к добру, т. е. к Богу.

Добро есть действительно понятие основное, метафизически составляющее сущность нашего сознания, понятие, не определяемое разумом.

Добро есть то, что никем не может быть определено, но что определяет всё остальное (30: 78–79).

Если мы прочитаем этот отрывок сквозь призму Витгенштейна, то получим полноценную теорию. Смысл жизни, добро – это определенная этическая установка, которая пронизывает сознание человека, то есть это не что-то находящееся в мире, а то, как человек смотрит на мир, следовательно, она трансцендентально определяет все находящееся в мире. Таким образом, эта установка есть чувство, не поддающееся ни разуму, ни мысли, невыразимое на языке естественных наук. А значит, совершенствование человечества зависит не от рациональности или разума, а от чувства, которое распространяется истинными, то есть заразительными произведениями искусства. Таким образом, «это-то религиозное сознание и определяет достоинство чувств, передаваемых искусством» (30:69), разницу между «хорошим, передающим добрые чувства, и дурным, передающим злые чувства, искусством» (30: 80)[116].

Религиозное сознание своего времени Толстой понимает как основы христианства, провозглашаемые в Евангелиях: «сознание того, что наше благо, и материальное и духовное, и отдельное и общее, и временное и вечное, заключается в братской жизни всех людей, в любовном единении нашем между собой» (30:154)[117]. Цель этого религиозного сознания – объединить всех людей; согласно Толстому, есть только два рода чувств, способных воздействовать подобным образом, и, следовательно, существует только два рода хорошего искусства: религиозное искусство, «передающее чувства, вытекающие из религиозного сознания положения человека в мире, по отношению к Богу и ближнему», и искусство всемирное, «передающее самые простые житейские чувства, такие, которые доступны всем людям всего мира. Только эти два рода искусства могут считаться хорошим искусством в наше время» (30: 159).

Внутренняя логика и риторическая организация трактата «Что такое искусство?» подсказывает, что завершать его должна была бы глава XIX, страстный манифест, возвещающий о неминуемом приходе искусства будущего, искусства, которое станет «орудием перенесения религиозного христианского сознания из области разума и