Спас на крови - Юрий Гайдук

Кино еще не закончилось, однако около прилавка нес свою нелегкую службу участковый инспектор Овечкин, с которым Ефрем Лукич «дружил дружбу». Увидев остановившегося на пороге Ушакова, которого можно было признать по окладистой бороде «лапотком», которую не мог скрыть даже приспущенный на лицо капюшон, Овечкин едва не открыл от удивления рот.

— Лукич?!

Ни для кого не было секретом, что удиновский иконописец водочкой баловался довольно редко, тем более никогда в запой не влетал, и чтобы он поперся в такой дождь в коммерческую лавку…

— Что, не признал? — буркнул Ушаков, сбрасывая капюшон.

— Признать-то признал, но…

— Ладно, потом потолкуем. Сам-то чего тут караулишь?

— А то не знаешь, — покосившись на продавщицу, пробурчал Овечкин. — Щас киношка закончится, молодняк за пивом попрет, так вот чтобы они по пьяни друг дружке морды не квасили.

— То бишь профилактика? — уточнил Ушаков, уже думая, что Овечкина, видать, ему сам Бог послал. Возвращаться одному в дом, где только что было такое видение…

— Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Слушай, Степаныч, — вмешалась в разговор явно обидевшаяся продавщица, — ты прямо-таки думаешь, что ты один в поселке умный, а все остальные — дураки дебильные. Даже сообразить не могут, кому можно водку отпустить, а кого и послать куда-нибудь подальше.

— А чего ж ты, ежели такая умная, в прошлое воскресенье…

— Ну, во-первых, за прилавком не я стояла, а моя сменщица, а во-вторых, не будешь же у каждого-разного паспорт спрашивать, вот и опростоволосилась девчонка. Так что лишнего не надо наговаривать.

И уже обращаясь к Ушакову:

— Что брать будешь, Ефрем Лукич?

Немного успокоившийся Ушаков подтолкнул локтем Овечкина, который время от времени заворачивал на огонек в иконописную мастерскую, как бы справиться о здоровье семидесятилетнего бобыля Ушакова, а на самом деле распить в хорошей компании да под умные разговоры бутылочку-другую.

— Степаныч, ты действительно того… если всех под одну гребенку грести, то как в Писании сказано… — Замолчал было, вспоминая, что же именно сказано в Писании относительно этого, откашлялся, почесал пятерней бороденку и уже более откровенно спросил: — Чего пить-то будем?

Несчастный Овечкин обреченно махнул рукой, покосившись краем глаза на продавщицу, которая все еще «держала обидку» на участкового, вздохнул обреченно и словно двоечник на экзамене произнес:

— Оно бы, конечно. Неплохо было бы при такой грозе бутылец усидеть, но…

И более чем красноречиво показал, что это в Америке шерифу за его службу платят сумасшедшие деньги-баксы, а в России, даже несмотря на то, что вроде бы и повышение было, далеко не каждый капитан милиции может отовариваться в коммерческом магазине «кристалловской» бутылочкой водки. А пить паленую — себе же в убыток.

— Да ты о чем, Степаныч! — искренне возмутился Ушаков. — Угощаю. Считай, именины у меня.

— Ну-у, ежели только именины…

Когда шли по темной улице, отоварившись двумя бутылками водки и какой-то запивкой в литровой таре, Овечкин все-таки не выдержал, чтобы не уточнить:

— Слушай, Лукич, а разве сегодня Ефрема отмечают?

— Да какая разница? — философски заметил Ушаков, бочком обходя антрацитового цвета лужу. — Сегодня именины или завтра? Главное — человека вовремя встретить.

— Что… случилось чего? — насторожился Овечкин, поддерживая Ушакова на осклизлом взгорке.

— Да вроде бы ничего особенного, — замялся Ушаков, все еще не решаясь открыться Овечкину и размышляя о том, не воспримет ли он его рассказ как бред сумасшедшего.

— И все же? — не отставал въедливый, как августовский репей, участковый.

— Дома расскажу.

Не только прилипчивый как осенний репей, но и знавший своих земляков не хуже приходского священника в приходской церкви, Овечкин что-то не мог упомнить случая, чтобы Ушаков с такой скоростью поглощал выставленную на стол водку. Словно за мужиком гнались на паре гнедых и это была последняя в его жизни бутылка. Однако мудро решив, что, видимо, еще не пришло время «колоться», спросил как бы о чем-то постороннем:

— Слушай, Лукич, я вот о чем думаю. Не надоело еще в бобылях мотаться? Уже лет десять прошло, как свою Галину схоронил, думаю, в обиде на тебя она не будет.

— Это в мои-то годы? — хмыкнул Ушаков, разливая по рюмкам остатки первой бутылки. — Господь с тобой, Тихон!

— А с чего бы это вдруг ты о своих летах вспомнил? — удивился Овечкин, подцепив на вилку кусок жирной селедочки, посыпанной кольцами репчатого лука. — Ты в свои семьдесят многим пятидесятилетним фору дашь. Что здоровьем своим, что работоспособностью.

— Ну, за доброе слово, конечно, спасибо, — отозвался Ушаков, — а вот насчет всего остального…

— Чего так?

— Ну, во-первых, даже представить себе не могу, чтобы вместо моей Галины здесь какая-то бабка подолом трясла, а во-вторых… В общем, было бы мне годков шестьдесят, может, и подумал бы в хату кого-нибудь привести, но сейчас…

Оттопырив мизинец правой руки, он в два глотка осушил свою рюмку, и только когда поставил ее на стол промеж тарелок, пояснил:

— Всему свое время, Тихон. Как сказано в Писании, время разбрасывать камни и время их собирать. Теперь уже хочется и о вечном думать, о чем-то хорошем, но, когда тебе на ухо будет верещать, капая при этом на мозги, увядшая пионерка пятидесятых годов… Нет уж, Степаныч, уволь. Да и не по-товарищески предлагать подобное, — засмеялся Ушаков, потянувшись рукой за второй, еще не початой бутылкой.

— Ты бы еще первую комсомолку вспомнил, — обиделся Овечкин, которого хозяин заподозрил в том, что он ему сватает семидесятилетнюю бабку. — За тебя любая пойдет.

— Ну а молодуха мне тем более не нужна — сказал, словно точку поставил, Ушаков. — Шуму от них много да трескотни. Каждая норовит выше головы прыгнуть да хозяйкой себя поставить. Так что уволь от такого счастья.

— Увольняю, — хмыкнул Овечкин, вспомнив норов своей законной супруги. Тоже в каждой дыре затычка. Ну а что касается дома… Сколько раз хотел развестись, да все не решался. Поначалу дети маленькими были, а потом привык помаленьку. Как говорят в народе, притерпелось, притерлось.

— Оно, конечно, и в одиночку хреновато, — вроде бы как согласился с участковым Ушаков, думая в то же время, самому ли начать рассказ о явлении Рублевского Спаса или все-таки не гнать лошадей и дождаться, когда Тихон сам спросит об этом.

«Впрочем, видение ли это было? — сам с собой рассуждал Ушаков, краем уха слушая житейские стенания участкового. — Видение — это когда привиделось что-то маловразумительное, промелькнуло перед глазами — и все. А тут…».

И он, невольно, покосившись на темное окно, в котором предстал перед ним Рублевский Спас, перекрестился на образа.