Женщина ниоткуда (сборник) - Жан-Мари Гюстав Леклезио

В комнате снова раздаются голоса. Они рассказывают странную историю. Прижавшись ухом к двери, я все слышу. Говорят оба, но больше она. Я сразу же понимаю, что речь идет обо мне. Как я догадалась? Я думаю, что ждала, давно ждала этого мгновения. Так бывает во сне – ты еще ничего не знаешь и в то же время знаешь. Или вдруг понимаешь: это должно было случиться, я это всегда предчувствовала.

Я так часто об этом думала – хотя теперь мои воспоминания смутны, – я тысячу раз воображала себе эту сцену. Вот я бесшумно поднимаюсь по лестнице. Прикладываю ухо к двери и слышу слова, которые уходят и приходят. Слова, могущие навсегда искалечить. Привычные слова из обыденной жизни, терзающие и причиняющие боль.

– Маленькая Рашель… Без семьи, без мамы… Надо ей обязательно сказать, слышишь?.. Ты должен сказать ей правду, пусть знает, что я ей не мать, должен, понятно?.. Рашель не моя дочь, я ее никогда не признаю… Надо было ее оставить там, где она была, столько людей охотно взяли бы ребенка… Безымянная Рашель – вот как следовало бы ее называть, Рашель No Name… Ребенок, подобранный на улице, никому не нужный… Появившийся на свет случайно, по несчастью, ничей ребенок, слышишь, ничей… Я не позволю ей занять место Абигайль… Я не хочу, чтобы она меня называла мамой… Мама, мама – когда она так говорит, меня начинает тошнить… Надо сказать ей сейчас же, немедленно, надо сказать ей правду… Что она родилась из-за несчастного случая в подвале… Я не собираюсь ее выгонять из дома, мы же не звери… Когда она смотрит на меня, мне хочется дать ей пощечину… Она меня провоцирует, знаешь, я уверена, что ей все известно, кто-то ей сказал, но она изображает, будто ничего не знает… Я просто вижу по ней, она смотрит мне прямо в глаза, она провоцирует: «Ну скажи, скажи, что ты не моя мать!» Я больше не могу ее выносить, эту злобу, этот яд… Только ради Абигайль, я не хочу, чтобы она верила, чтобы она воображала… Что она займет место моего ребенка, будет требовать свою долю, эта дочь шлюхи… изнасилованной в подвале… Маленькая Рашель, маленькая Рашель, это имя ей совершенно не подходит, ее нужно было назвать Юдифь или Иезавель[27], я ее боюсь, смотрю на нее и не знаю, что у нее на уме… Я больше не могу… Она меня ненавидит, она нас обоих ненавидит, это бесовское отродье… Ты что, не знал, что у бесов бывают дети? Она демон… Маленькая Рашель, маленькая Лилит[28], она подслушивает, она за нами шпионит… Мне страшно, ночью мне снится, что она входит к нам в комнату с ножом, знаешь, она ведь прячет ножи у себя в постели… Она когда-нибудь подсыплет нам в кофе крысиный яд…

И так далее.

Я не помню, что было потом, что я делала в этот день. Я выбежала в сад и спряталась в своем любимом месте, под манговым деревом. Я заткнула пальцами уши, чтобы не слышать бесконечно звучащих слов: «бесовское отродье», «надо ей сказать», «ребенок, подобранный на улице, появившийся на свет из-за несчастного случая в подвале». Голоса не умолкали, слова находили меня даже в укрытии, я слышала их так же ясно, как у двери, голос мамы (я ее так называла даже после того, как она сказала: «Рашель Безымянная, ребенок без матери»). Свернувшись между могучими корнями дерева, я в конце концов задремала, несмотря на моросивший дождь и бегавших вокруг пауков и муравьев. Должно быть, я проспала довольно долго, потому что за мной пришел Яо, а потом и Биби, у нее был просто какой-то талант, она всегда появлялась в неподходящий момент. Вот и сейчас с невинным видом начала ластиться ко мне, вздыхать и выспрашивать: «Что ты делаешь? Почему прячешься? Почему ты закрываешь глаза, ты не хочешь отвечать? Мама рассердится». В тот момент я впервые в жизни испытала ненависть, я как-то сразу выросла и больше уже никогда не чувствовала себя ребенком.

Я решила, что не стану никому ничего не говорить, но и ничего не забуду. Потому-то я и сказала, что сразу выросла, как будто выпила снадобье из «Алисы в Стране чудес». Ребенок не думает о будущем, для него будущего не существует. Я прекрасно понимала, что с Биби было именно так. Она жила, как звереныш. Когда ей хотелось есть или пить, она ныла: «Мамочка, дай конфетку, ну пожалуйста, мамочка, налей мне сока». Если ей хотелось спать, она сваливалась, где стояла или сидела: на диване в гостиной, перед телевизором, на родительской кровати, даже уткнувшись носом в тарелку супа. Иногда она с приоткрытым ртом засыпала в гостиной на ковре, напоминая маленькую капризную собачку. Мама сердилась: «Ну что это такое, Рашель, пойди уложи Биби, займись наконец сестренкой, как ты можешь бросать ее на полу!» Я должна была поднять Биби, поддерживать ее, пока она ковыляла с закрытыми глазами и припухшим ртом, потом уложить на постель и тщательно задернуть москитную сетку. Я делала все это автоматически, не возражая, спорить было не о чем: работа за еду и кров. Биби цеплялась за меня, обнимала за шею, медленно скользя назад. Мне нравилось, что она целиком в моей власти. Однажды я поймала себя на мысли: ведь я могу задушить ее подушками. Я прочла об этом в одной пьесе Шекспира, огромной книге, попавшейся мне в школьной библиотеке. Книгу я взяла домой. Я хорошо помню, как уложила Биби в постель, задернула москитную сетку и подумала: до чего легко было бы сделать так, чтобы Биби умерла. Я тут не виновата: ведь ее собственная мать назвала меня «бесовским отродьем».

Тогда я решила стать всем чужой. Я никому об этом не говорила и не упоминала об этом в дневнике, так как знала, что мадам Баду его читает. Поэтому я заносила в дневник всякие банальности, даты разных встреч, школьные уроки или фразы, которые где-то вычитала, но никогда не указывала автора, чтобы она считала, будто я сама их придумала и, значит, такая талантливая. Вот, например: «Некоторая степень одиночества во времени и пространстве неизбежна, если вы хотите достичь независимости, которой требует любая значительная деятельность». Это написал Бертран Рассел, но его имени я не упомянула.

Тогда же я решила, что больше не буду употреблять слов «папа» и «мама». Только «он» и «она» или, если уж необходимо, «месье и мадам Баду». Он – Дерек, она – Шеназ, потому что ей нравились эти имена из какого-то бразильского телесериала. Я так решила и от этого не отступала. Никто ничего не заметил. Только Биби как-то спросила: «Почему ты называешь маму Шеназ? Ее ведь не так зовут». В ответ я только засмеялась: «Ты еще слишком маленькая, не понимаешь».

Я продолжала жить как раньше, когда еще ничего не знала. Но внутри у меня то ли что-то навсегда сжалось, то ли кусочек сердца был словно продавлен и загнан внутрь. Я больше не плакала и не смеялась. Иногда я делала вид, что мне грустно, иногда – что весело. В праздники я помогала мадам Баду готовить угощение, потом мыла посуду, и так как гостей приходило много, то и грязной посуды было много. Я мыла ее автоматически, ни о чем не думая. В школе отметки у меня сильно ухудшились. В классе я сидела неподвижно, пропуская все мимо ушей. Я и не мечтала больше. Я была как деревяшка вроде Пиноккио. Гомон одноклассников, гул учительских голосов. Я стала прозрачной, сливаясь с цветом стола или стула, на котором сидела. Никому не нужный стол, пустой стул. Мадам Баду меня ругала: «Почему ты в школе ни черта не делаешь? Мы что, платим за то, чтобы ты там спала?» Я выдерживала ее взгляд и в ответ только слегка улыбалась. Эта улыбка ее раздражала, она всех раздражала. Мадам Баду хотела дать мне оплеуху, но я научилась увертываться. Насколько мой дух был неподвижным, застывшим, как лед, настолько тело оказывалось гибким и быстрым. Меня никто не мог догнать. В мгновение ока я выскакивала в сад или на улицу. Я умела залезать на самую верхушку дерева, я была обезьяной. Могла кусаться, как мартышка. Мадам Баду это в конце концов надоело, упреки прекратились. Но с ее красивых губ слетали угрозы и оскорбления: «Мерзавка! Потаскуха, никогда из тебя ничего путного не выйдет, будешь жить передком!» По-моему, когда я впервые услышала от нее такие слова, мне было девять лет. Но я быстро поняла, что на это не стоит обращать внимания. На самом деле она нуждалась во мне гораздо больше, чем я в ней: надо было заниматься Биби, ходить в магазин и много чего еще. А месье Баду (по имени Дерек) не любил бурных сцен, он закрывался в комнате наверху и пил виски, должно быть, от этого он глох на оба уха.

Когда семья Баду разорилась, меня это, в общем-то, не удивило. Эти люди ничем толком не занимались. Для них имели значение только собственные споры, крики, семейные сцены, а потом примирение, прощение, слезы, пустые обещания. Я смотрела на все это равнодушно, мне казалось – я живу в зоопарке, среди обезьян. Папа Баду – орангутанг с лысой макушкой, огромной головой, волосатыми конечностями, выпирающим брюхом. Эстер, то есть Шеназ, на пятнадцать лет моложе мужа, долгое время делала вид, будто я ее младшая сестра или кузина. С тех пор как я узнала, что я не ее дочь, мне все это стало безразлично: пусть себе рассказывает что хочет, лишь бы казаться моложе. Я думала, она меня ненавидит, но потом поняла, что просто ревнует. Я юная, я займу ее место, рядом со мной она будет выглядеть старухой, я буду подавлять ее своей силой и умом. И еще она ревнует ко мне Биби. Бывало, я плохо вела себя с Биби, издевалась, доводила до слез, и все равно та меня обожала. Она хотела подражать мне во всем – в манере говорить, в походке, одежде, прическе. У меня были длинные и прямые жесткие волосы, я заплетала их в толстую косу, доходившую до середины спины. А у Биби волосы тонкие и вьющиеся, скорее светлые. Она их мочила, чтобы пригладить, и тоже пыталась заплетать, но из этого ничего не выходило. Коса расплеталась, и бант оставался висеть на одной из прядей, как насекомое, попавшее в паутину. Я смеялась над Биби. Когда мы возвращались из школы, я нарочно шла очень быстро, чтобы она отстала и потеряла меня из виду. Или я пряталась за какой-нибудь дверью и наблюдала, как она с плачем бегает вокруг. Удовольствия мне это не доставляло. Пожалуй, я ставила нечто вроде научного опыта: что чувствуют другие, когда их бросают.