Женщина ниоткуда (сборник) - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Мы с Биби учились в школе, которой ведали монахини из конгрегации Рождества Христова. Каждое утро за нами заезжал шофер на новой машине – то на «мерседесе», то на «ауди», то на «крайслере»-внедорожнике. В школе полно было детей богачей, африканских министров или послов, например послов Ливана и США. Все это могло длиться долго. Но уж очень тяжело я переживала ссоры родителей. Биби была еще совсем маленькая и ничего не понимала, но меня эти ссоры вначале пугали. Как только начинались крики, пальцы на ногах у меня судорожно сжимались и я затыкала уши. Потом я нашла другой выход: включала на полную мощность музыку – рэп, джаз, песни Фела[26]. Я убегала в комнату Биби. Вообще-то, мне запрещалось ночевать с ней вместе, но я знала: раз слышатся вопли, никто за мной не придет. «Почему они кричат?» – спрашивала Биби. Я отвечала: «Они лают». Я хотела рассмешить Биби, но она этих шуток не понимала. «Почему папа и мама лают?» – «Потому что они становятся собаками!» И правда, это было похоже на лай дерущихся собак – низкий, глубокий голос папы и резкий, пронзительный его жены. Я не знаю, почему они выясняли отношения, – наверно, у папы была другая женщина, и его жену это приводило в ярость. Я говорила Биби: «Не волнуйся, они не собаки, они просто ссорятся». Иногда они бросались чем-то друг в друга, из окон вылетали в сад тарелки, разбитые стаканы, безделушки. Когда ссора кончалась, я помогала домработнице собирать обломки. Мне было стыдно. Иногда что-то из посуды, лишь немного надтреснутое или выщербленное, я отдавала ей: «Бери, Сальма, все равно им это больше не нужно». Я думаю, что у меня с детства было чувство юмора, и за это я родителям благодарна.

Позже я сообразила, что нужно прятать хрупкие вещи – красивые китайские вазы, десертные тарелки, украшенные рисунком остролиста, рюмки, статуэтки. И еще убирать подальше ножи и ножницы. Как только начиналась ссора и я чувствовала, что она кончится плохо (а она кончалась плохо почти всегда), я запирала на ключ ларь, где хранились самые острые ножи, а ножницы уносила в комнату сестры и засовывала под матрас; родителям никогда бы не пришло в голову искать их там. Сальма смеялась надо мной: «Брось, не убьют же они друг друга!»

Но однажды я опоздала. Дело было в воскресенье, стояла страшная жара, над морем собиралась гроза. Я в саду играла с Заза, собачкой мадам Баду. Со второго этажа донеслись крики, я поднялась и открыла дверь как раз в тот момент, когда мадам Баду вонзила папе в грудь ножницы и по его белой рубашке растеклась кровь. У мадам Баду был нервный припадок, она кричала и жестикулировала, а ее муж стоял неподвижно, раздвинув руки, и из груди у него торчали ножницы. Он повторял трагическим тоном, звучавшим скорее неестественно-комически, но в ту минуту мне было не до смеха: «Ты меня убила, Эстер, ты меня убила!» Но разумеется, он не умер. Я усадила его в кресло и сама, без чьей-либо помощи, вытащила ножницы. Лезвия вонзились под четвертое ребро, рана сильно кровоточила, но особой опасности не было. Пришел доктор Кижман, наложил швы. Папа сказал ему, что оступился и упал грудью на стол, как раз на приготовленные для шитья ножницы. На его слова Кижман никак не отреагировал, только сказал мадам Баду: «В следующий раз будьте осторожнее, это могло плохо кончиться». Я думаю, он кое о чем догадывался, потому что обычно лечил ушибы мадам Баду. В этом доме падали очень часто.

Когда я думаю о том времени, мне кажется, что было «до» и «после». «До» – я еще ребенок, ничего не знаю о жизни, не знаю, какими злыми бывают взрослые. «После» – я сама стала взрослой и такой же злой.

Я пытаюсь вспомнить, как было «до». Это словно сон, будоражащий, навязчивый, от которого сжимается сердце и болит голова. Это красота и нежность. Послеобеденные часы с моей сестрой Абигайль. Мы в саду играем с домашними животными. Залезаем на деревья – посмотреть, что там за стеной. С веток, как гроздья покрытых пушком фруктов, свисают летучие мыши. Я люблю Абигайль, всегда называю ее «Биби», она моя кукла, мне нравится заплетать в косы ее чудесные светлые волосы. Однажды в бассейне она чуть не утонула, и я ее вытащила за волосы. Потом она только размахивала руками и не могла отдышаться, я стала дуть ей в рот. Я закричала: «Биби, я не хочу, чтобы ты умрешь!» Она пришла в себя и закашлялась. Но еще долго мадам Баду издевалась надо мной, потому что я сказала «чтобы ты умрешь».

Еще я вспоминаю пикник в лесу, где-то далеко от дома. Мы добирались туда целый день в отцовском пикапе, мы с Биби и Заза в кузове, мадам Баду с папой в кабине. Она еще молодая, в шортах, у нее красивые загорелые ноги, они блестят на солнце. Мы искупались под струями водопада в тени гигантских деревьев. Над рекой парили красные стрекозы. Я набирала в ладони воду, чтобы плеснуть в Биби, она смеялась, и я тоже.

Все произошло за несколько минут. Время остановилось для меня в этот день, в этот миг. Я всегда думала, что так, наверно, бывает, когда умираешь. Иногда говорят, что смерть – единственное, что невозможно пережить, прочувствовать. Не знаю, так ли, но этот момент я пережила и до сих пор чувствую, хоть это и не настоящая смерть. Я знаю все ее особенности.

В нашем доме два этажа. На первом кухня, кладовка, гараж, где сложены коробки с товарами, и пристройка, где живет наша домашняя помощница Сальма. Наверху столовая, спальня месье и мадам Баду, комната Биби и мой уголок у лестницы. У нас две ванные. Одна наверху, выложенная кафелем, с ванной и двумя умывальниками. Другая внизу, точнее, это душ с голыми зацементированными стенами, там же стоит стиральная машина. В глубине сада в хижине живет садовник Яо. Каждый вечер он сжигает опавшие листья и мусор. У Яо есть клетка с двумя попугаями, с которыми он разговаривает.

Яо разговаривает и со своим громадным облезлым псом, всегда сидящим на цепи. Мадам Баду, должно быть, боялась, что иначе он сожрет ее собачку. У Яо есть еще обезьяна, тоже на цепи, она живет на дереве. Обезьяну я особенно хорошо помню из-за шуток насчет ее пениса, длинного, красного и заостренного, как морковь. К обезьяне мы близко не подходили, она была злющая, и папа говорил, что от нее можно заразиться бешенством.

Яо мы немного боялись и в то же время ему симпатизировали. Он был очень высокий, очень уродливый, с лицом, обезображенным ямками. К нему в хижину постоянно приходили женщины, которых он цеплял в городских барах – так, по крайней мере, утверждал месье Баду. Они оставались у Яо на ночь, а поутру мы слышали, как женщины его проклинают и оскорбляют, называя пьяницей и лжецом. Но вечером в хижине появлялась новая женщина. Для нас с Биби, да, по правде говоря, и для всех прочих, Яо был живой легендой, мы могли часами разговаривать обо всех его женщинах и о том, как ему удается их соблазнять. В конце концов я поняла, что тут какая-то магия, он умел нечто такое особенное, чего другие не умели, вот и все. К сожалению, мы так и не разгадали его секрета, а ведь это так пригодилось бы нам в будущей жизни.

Я выходила в сад очень рано, едва проглянувшее солнце освещало деревья. Я никогда не любила валяться в постели. Биби – та могла спать до полудня. Даже когда солнце проникало в комнату, она, не открывая глаз, только натягивала на голову простыню.

Я садилась в тени мангового дерева, смотрела на муравьев, снующих между корнями, и погружалась в мечты. Или рисовала в специальной тетради растения, цветы, семена и потом против каждого рисунка наклеивала образец. Папа дал мне флакон формалина, чтобы пропитывать листья. Я убирала их в маленькие полиэтиленовые пакетики, куда обычно кладут бутерброды. Формалин пах сильно и едко, дети в школе смеялись надо мной, но постепенно я полюбила этот запах. В каком-то смысле это был запах смерти, запах того времени.

Они разговаривают. Я слышу голоса через окно их комнаты, но ставни еще закрыты. Каким-то шестым чувством я угадываю ссоры и споры, их приближение и напрягаюсь, чтобы понять, как пойдет дальше и откуда ждать опасности. Конечно, я помню о тарелках и ножницах в ящиках комода, о разрезном ноже для бумаги на столе у папы. Я прислушиваюсь изо всех сил, но голоса звучат не слишком возбужденно, никто не задыхается от волнения. Они говорят быстро, время от времени останавливаясь, и тогда тишину заполняют обычные звуки: шум машин, полицейская сирена, рокот автобусов. В саду полная тишина – от человеческих голосов птицы умолкают.

Кроме них двоих, все в доме спят. Я тихо-тихо поднимаюсь по лестнице, только бы ступени не заскрипели! Останавливаюсь перед их комнатой. Ничего не слышно. Что происходит за дверью? Сердце у меня бьется очень быстро и очень сильно, мне кажется, я делаю что-то непозволительное. Меня пугает это внезапное молчание. Может, они умерли, а может, готовятся к атаке, к решающему сражению, в котором каждый хочет убить другого. Я никогда не любила их молчания. Молчание – это мрак и пустота. Когда я была совсем маленькой, умерла моя бабушка. Никому ничего не сказав, я зашла в ее комнату. Ставни были полуоткрыты, падавший в комнату свет казался серым. Бабушка лежала под простыней, натянутой до подбородка, ее лицо тоже было серым, веки закрытых глаз выделялись на нем темными пятнами. Я не видела бабушкиных втянутых губ, но больше всего меня испугала тишина. Я не могла сдвинуться с места, пушок на руках у меня вздыбился, и лишь огромным усилием я оторвала ноги от пола и вышла.