Поляна, 2013 № 02 (4), май - Журнал Поляна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут Анюта неожиданно хихикнула, а потом и вовсе расхохоталась. «Суть», «коррелирует» — какие важные слова! Сказал бы проще: вы мне не нравитесь, Анюта! И прекрасно! И не нуждаемся! Ей вон один студент на искусствоведческом все время рожи корчит — дает понять, что она нравится.
Занятия прошли кое-как. Анюта преподавателя не слушала и ничего не конспектировала. А Андрей Андреевич сбивался и терял мысль, натыкаясь на этот ее новый, карикатурный, как он выразился, облик.
Расстались они, ужасно недовольные друг другом. Анна Скворцова расплатилась за все предыдущие занятия, хотя они договорились, что оплата будет в самом конце, и, уходя, громко хлопнула дверью, что испугало мать Андрея Андреевича.
Та высунулась из своей комнаты, прижимая к виску мокрый носовой платок: у нее разыгралась мигрень.
— Да это одна дура набитая, — объяснил матери Андрей Андреевич, очень ее удивив. Он редко употреблял такие грубые выражения, да еще по отношению к женщине.
Анюта, выйдя из подъезда Андрея Андреевича, почувствовала полное освобождение. Всё. Хватит с нее искусствоведения, всех этих «корреляций» и прочих премудростей. Не для того, видать, она рождена (о чем и твердили ей родители, простые люди, работавшие всю жизнь на заводе). И Андрей Андреевич — противный! (А прежде очень ей нравился.)
Присоединившись к Ритке, она по результатам школьного ЕГЭ сумела поступить в финансовую Академию и срочно поменяла свой внешний вид.
Ей жаль было полностью расставаться с мечтой о башмаке Катеньки Нелидовой, запущенной в Павла I. От «ретро» Нюша оставила свое зелененькое платьице и пепельные волосы, которые теперь, правда, лежали на голове гладкими прядями. Накрашенные ресницы она тоже оставила, а вот брови «ниточкой» ей не понравились. Она вернулась к своим — широким и густым. Невысокая полноватая фигура, красные щеки, косолапая походка и большие лукаво-наивные глаза с «кошачьей» желтизной — все это оставалось при ней.
И все это вместе у нее как-то утряслось, приросло к коже, стало родным. И не производило больше несколько комического впечатления. Теперь и в Москве она выглядела на крепкую четверку, а кое-кто из поступивших вместе с ней в Финансовую академию, поставил бы ей оценку и повыше…
А что же Андрей Андреевич? Это странно, но исчезновение Анны Скворцовой он воспринял болезненно.
Он как-то привык уже о ней думать, меланхолически сопоставляя в воображении все три ее облика. Каждый его чем-то не устраивал. Ему не вполне нравилась Анна, явившаяся прямо из провинции, простодушная и естественная, но грубоватая и не изящная.
Не нравилась и желтоволосая девица, вульгарная и по-современному напористая.
Но и стилизованный «под старину» облик Анны казался ему чересчур театральным, придуманным.
Почему же тогда он о ней думал? Почему она его не отпускала?
В какой-то момент он вдруг понял, что кроме этих ее «личин», он словно
бы прозревал какое-то иное ее лицо, ощущал ее настоящую самость. Быть может, это и было то, что русские поэты и философы называли «вечной женственностью»?! Эта «вечная женственность» явилась Андрею Андреевичу в глупых и странных воплощениях одной современной провинциалки. И он не мог от этих воплощений отделаться!
В юности он прочел книгу одного польского писателя, который, в свою очередь, словно бы пересказывал на польский манер пушкинского «Онегина». На польский манер, то есть (как это представлялось Андрею Андреевичу) с каким-то безумным усилением, с истерикой и надрывом.
В романе герою, высокоумному и высокородному пану, сватали одну простушку. Но она ему совсем не понравилась. Простушка вышла замуж за другого, и тут-то пан потерял от нее голову и, кажется, в финале из-за нее погиб…
Этот «сентиментальный» роман прочно сидел в памяти Андрея Андреевича. И вот теперь он, сам того не желая, словно воспроизводил его сюжет.
Изменчивый облик строптивой ученицы все время теперь стоял перед его глазами. Он без конца сопоставлял все ее обличья, перебирал в памяти их детали и находил во всех них ту непостижимую глубину загадочного, женственного, ускользающего, которая его затягивала.
Он не понимал, что он в ней любил. Ни в одном своем облике она ему не нравилась! Но ведь любил, мечтал, думал, лелеял в воображении!
Даже рассеянная мать, занятая своим больным желудком и мигренью, заметила, что с сыном что-то не то.
Он перестал ездить в библиотеку, по вечерам не сидел у компьютера, а часами лежал на диване с бессмысленным и почти блаженным выражением лица.
— Ты не здоров, Андрюша? — пугалась мать.
Иногда он отзывался, иногда нет. Она видела, что ее вопросы его от чего-то важного отвлекают, что он от ее голоса вздрагивает, и спрашивать перестала. А только положила на видное место в коридоре упаковку аспирина и термометр в синем футляре.
Но простого «мечтания» в какой-то момент стало мало даже Андрею Андреевичу. Сильные эмоции требовали разрядки, действия. Страсть бурлила и не давала покоя. Он вспомнил, что у него где-то был записан (на всякий случай) адрес тетки, у которой жила Анна Скворцова. На отысканном наконец (после долгих нервных поисков) клочке бумаги был записан не только адрес, но и телефон тетки. Иначе говоря, это был и телефон Анны.
Но не станет же он ей звонить? В самом деле, то, что с ним происходило, не укладывалось в схему обычного романа, пошлых ухаживаний, встреч в разных точках Москвы в скверах возле памятников. Нет, все это оскорбляло его чувство и низводило его до простой влюбленности, которая сегодня есть, а завтра ее нет. Он и рад был бы такому обороту дела, но, не будучи Дон Жуаном, имел все-таки кое-какой опыт отношений с женщинами. И все эти «влюбленности» он прекрасно знал. Они были непродолжительными и не затрагивали его существа. Он с трудом припоминал несколько женских имен, каждый раз сомневаясь, то ли он вспомнил.
С Анной Скворцовой было что-то другое. Она ведь ему даже не нравилась! Какие уж тут телефонные разговоры, о чем? К тому же (и это, вероятно, был самый важный резон), он все же считался ее преподавателем и ему невыносимо было представить себя в роли униженного и сбитого с толку просителя.
Но что тогда? Все его «чувство», в сущности, сводилось к захватывающим размышлениям над ее обликом и к «впитыванию» этого облика: ох, недаром он был искусствоведом!
И сейчас ему больше всего хотелось ее увидеть. Понять, изменилась ли она еще и осталось ли в ее облике то магическое и непонятное, что почему-то его притягивало.
Но как раз это сделать было несложно. Нужно было просто подкараулить ее у подъезда, причем так, чтобы она его не заметила.
Его научный график был почти свободным. А ей, скорее всего, приходилось с утра бежать по делам — на курсы, в институт, в библиотеку или на какую-нибудь «подработку»…
…Он стоял «в засаде» у ее подъезда уже несколько часов. Около двенадцати она неожиданно вышла.
Андрей Андреевич отпрянул в сторону, хотя за кустами и деревьями она едва ли могла его увидеть. У него был с собой бинокль, но он предпочел смотреть на нее глазами, причем близорукими.
Когда она появилась в дверях, он почувствовал в груди сильный толчок, и в легкие ему повеял невероятно свежий, полный морских брызг и соли ветер. Он стоял, но его словно бы поднимало и несло. Тучи то открывали, то закрывали небо. Было то темно, то светло. Солнце и Луна, играя, менялись местами.
Мгновенно, разом Андрей Андреевич охватил взглядом всю ее полноватую фигуру с большой грудью, делавшей ее женственнее и взрослее. Пепельные волосы ветер колыхал во все стороны, она их отбрасывала со лба загорелой рукой.
Весь вид ее говорил о свободе и лени. Бог с ней, с наукой! Бог с ним, с искусством! Она живая! Она вышла «подышать». Она вертела в руке сумочку, а зелененькое платье, которое он узнал, теперь вовсе не казалось «театральным». Оно было по времени, по сезону, по этой полненькой и крепкой девичьей фигуре. На ногах ее он заметил золотистые босоножки, надетые и впрямь на босу ногу, что его почему-то восхитило. В эту минуту он, увидевший «золотой узор» этих современный сандалий, был и впрямь самым счастливым человеком, если не в Египте (где все не кончалась братоубийственная война), то хотя бы в России (где тоже что-то такое назревало).
Глядя на удаляющуюся фигуру Анны Скворцовой, явно прогуливающей занятия, Андрей Андреевич подумал, что если хотя бы раз в год сумеет увидеть этот «золотой узор», то счастье ему гарантировано.
И самое странное, что безумные стихи смуглого, похожего на мага поэта, певшего некогда в гостиных свои простые, исполненные чувства песенки, оказались правдой!
Андрей Андреевич завороженно повторял про себя строки о сандалиях, возвращаясь домой шаткой походкой полупьяного.
Игорь Царев[2]
Иероним
